Нам навстречу подошел раб и передал приглашение выпить вина с хорегом.
Нас привели в изящный крашеный дом возле стадиона, и мы сразу поняли, что спонсор наш это целая компания. Трое из них были дельфийцы; но стоило посмотреть, к кому обращаются их взгляды при каждом слове, становилось ясно, что на самом деле этот четвертый и был самым главным, кто деньги дает. Некий Филиск, азиатский грек из Абидоса. Но если добавить к этому его наряд и веер слоновой кости, — и кое-что из слухов, которыми Дельфы были полны, словно зимний улей пчелами, — легко было вычислить, что это агент царя Артаксеркса, финансирующий Конференцию персидским золотом.
Обсуждение постановки шло под конфеты и любезности. О жителях города вообще никто не упомянул, от начала и до конца; это делегатов предстояло ублажить. На этот раз была моя очередь режиссировать и выбирать себе роль, и я предложил «Ипполита с Гирляндой». Вопрос был уже почти решен, когда какой-то коротышка, который — я поклясться готов! — просто хотел похвастаться дома, что он тоже что-то сказал, заявил вдруг, что эта пьеса не пойдет, потому что может оскорбить афинян; там, видите ли, царь Тезей выведен не так уж красиво. Мы оба пытались их убедить, что в самих Афинах эту пьесу ставят чуть ли ни каждые пять лет и она всегда пользуется бешеным успехом, — но уже было поздно: началась паника. На мирной конференции само собой разумелось, что все будут выискивать намеки и нападки. «Елена в Египте» могла оскорбить Фараона, «Медея» коринфян, «Алкест» фессалийцев… Я несколько раз глядел на Анаксия — не просто так глядел. Пытался внушить ему: «Давай, мотаем отсюда! Покуда они нас хватятся, мы уже в Фивах будем!» Но у него все надежды были связаны с этим спектаклем, он уже сердцем прикипел. Когда я шепнул ему, под шум пререканий, «Давай предложим им „Персов“ Эсхила», — он даже не улыбнулся.
Мне стало просто скучно, и я перестал слушать. Мысли где-то бродили, потом зацепили воспоминания… И когда они в следующий раз умолкли в затылках почесать, я предложил:
— А как насчет «Мирмидонцев»?
Как часто вы увидите эту пьесу и увидите ли вообще — это зависит от того, где вы живете. В Фивах она из самых популярных, любят ее и в Македонии. А в Афинах ее почти никогда не ставят: спонсоры не хотят рисковать. Даже во времена Эсхила всегда находились люди, которых она возмущала; а кто ж знает, вдруг такой окажется в жюри. Демагоги объявили, что любовь мужчины к юноше это отрыжка аристократии (политик что угодно скажет, если это ему полезно), и что назвать такую пьесу возвышенной — оно вообще ни в какие ворота. Им хотелось, чтобы те великие и благородные строки никогда не звучали в сердцах.
Но в нашем случае пьеса подошла в самый раз. Ее и так крутили, и эдак; и сбоку смотрели, и сзади, и вверх ногами — и не нашли в ней ничего, что затрагивало бы хоть чей-нибудь город, предков или богов.
От них мы ушли, объевшись персидских сластей и миндаля, — и проклиная зря потраченное время, — но результат нас радовал. Анаксию нравились его роли. Поскольку протагонистом в этот раз был я, то и Ахилл был мой; но там у Патрокла есть замечательные строки, а потом и у Бризеиды. Крантору предстояло играть Одиссея и еще несколько вспомогательных ролей…
— И, — сказал Анаксий, — наверно Аполлона в прологе, так?
Разговаривая на ходу, мы выбрались на самый верх амфитеатра и теперь смотрели на горы через крышу храма.
— Нет, — говорю. — Аполлона я возьму сам.
Анаксий поднял брови:
— А тебе это надо? Там же переодеться некогда. Не забывай, Аполлон на сцену влетает, так что тебе еще и от всей этой сбруи освобождаться.
— Знаешь, мне очень хочется. Ведь не каждый день в Дельфах бываешь. Считай, что это служение богу.
В тот вечер нас собрали снова, познакомить с хормейстером, флейтистом и художником скены. Художник, Агнон, оказался из Афин, давний наш друг. В перерывах между репетициями, я оставался поболтать с ним, пока он расписывал боковины трофеями, а задник шатрами ахейцев. Время от времени он подзывал своего подсобника, — то лестницу или краску принести, то леса переставить, — и каждый раз ему приходилось кричать: тот постоянно куда-то девался. Подсобник был долговязый, с тощими ногами и лохматой бородой; однажды я перехватил его взгляд и в памяти что-то зашевелилось, но узнать его я так и не смог. А поскольку видно было, что пялиться вокруг ему гораздо приятнее, чем работать, я о нем и думать забыл. Агнону пришлось нанять его в Дельфах, чтобы какие-то фрески писать в частном доме; а контракт в театре уже после возник.
Репетиции шли, как по маслу. В хор мирмидонцев набрали мужчин с хорошим телосложением, которые вдобавок еще и петь умели. Я нашел седельщика и заказал себе сбрую для полета. Крановщик взвесил меня, чтобы противовес подобрать; и так он мне понравился, что свой полет с ним я проделал всего один раз, а пролог репетировал с Божьей Платформы.
Работа над «Мирмидонцами» была в радость. Я еще в юности восхищался пьесой, и она меня трогала до сих пор. Патроклов я видал и получше нашего: техники Анаксию хватало, чтобы молодо звучать, но вот шарма было маловато. Однако, он вполне доносил доблесть и благородство своего персонажа; а без этого и вся пьеса ни к чему.
Народу в Дельфах с каждым днем становилось всё больше. Прибывали делегаты, и — как сказал мне Анаксий — всевозможнейшие агенты, назначенные за ними следить: агенты оппозиции в их собственных городах и их тайных союзников в городах чужих, агенты заинтересованных царей и тиранов, и пойди-пойми чьи еще. Меня больше интересовали гетеры высокого полета, приехавшие из своих мест и устроившиеся в Дельфах, к величайшему огорчению местных девушек; они будут гораздо более благодарной аудиторией, чем все миротворцы вместе взятые. Анаксий из города не выходил, всё информацию свою вынюхивал; а я предпочитал бродить по траве на склонах или по оливковым рощам, слушая хоры птиц и цикад, и пробегая свои монологи. Однажды Анаксий, во встрепанных чувствах примчался ко мне наверх сообщить, что наконец-то приехал представитель Дионисия; и что наши шансы выросли, поскольку это близкий родственник самого тирана и человек весьма выдающийся. Но я в тот момент соображал, где сделать паузу для вдоха, и имени не запомнил.
По моей просьбе, маски для главных ролей раскрашивал Агнон. Местный художник годился только хору маски делать, Агнон же просто чудеса творил со своими заготовками. Он сделал мне отличного Ахилла и работал над Патроклом, а Аполлона еще не вырезали.
Когда Ламприй умер, и вдова стала распродавать его вещи, я купил у нее ту маску, копию с работы Фидия. И с тех пор держал ее, в специальной раме, на стене в своей комнате в Афинах; почти святилище получилось. В память о Фигалее, я перед каждым конкурсом надевал венок на нее и какое-нибудь приношение совершал. Никаких причин брать ее с собой у меня не было, — всегда можно найти друга, кто за твоими вещами присмотрит, пока ты на гастролях, — но я всё-таки взял; и теперь она жила у меня на столе. В тот вечер, когда зажгли лампу и закачались тени от пламени, показалось, что она смотрит прямо на меня, глазами из глазниц, и говорит: «Никерат, ты привез меня домой. Несчастное правления Дионисия в Дельфах кончилось навсегда; ты же слышал мою музыку на Парнасе. Я хочу снова ощутить запах краски на скене».
