Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 66
На ужине присутствовала некая молодая женщина, которая слегка опьянила меня, как хорошее суррентское, словно нейтрализовав едкую заносчивость Бадия. Она была похожа на восхитительную своей светящейся естественностью белую розу с легким золотистым окаймлением лепестков. В памяти моей ее образ запечатлелся с именем Исмены, поскольку перед ужином мы были в театре и смотрели трагедии Акция[76], в том числе «Антигону» — подражание софокловской. Представь себе, Луций, мне показалось, что в чем-то, весьма для меня существенном, Акций превзошел Софокла. Я имею в виду, конечно же, Исмену — нежный женский образ, изобретенный Софоклом[77]только ради того, чтобы еще более подчеркнуть силу и непоколебимость Антигоны. Может быть, Акций придал этому образу слишком много женского аромата, и поэтому его Антигона получилась несколько неказистой, соотношение образов — совсем другим, вся софокловская гармония оказалась нарушена, возводимое заново здание рухнуло, и трагедия в целом не удалась: Акций испортил ее, как обычно портят, ароматизируя, кампанские вина. Зато образ Исмены обрел исключительное очарование. Так на расписанной в целом неудачно вазе порой можно видеть фигуру исключительно выразительную. Впрочем, Акций вряд ли мог предполагать, что достигнет такого результата. А, может быть, виной тому была исключительно удачная игра девушки, изображавшей Исмену? Или обворожительная женщина на ужине у Бадия? Скорее всего.
Что есть долг, о котором взывает и ради которого так красиво умирает Антигона? Заново разжечь угасшее пламя, которое, может быть, действительно, погасили в поругание справедливости? Но даст ли это новое, якобы возрожденное пламя теплоту и свет, или же оно будет только сжигать? Сжигать то, что существует сейчас и, может быть, прекрасно, несмотря на поруганную справедливость. А, может быть, есть какая-то мера справедливости, которая соответствует добру, тогда как превышение этой меры порождает зло? Опять все тот же поиск разумного соотношения, словно между крепостью вина и его ароматом. Вся разница в том, что соотношение наших чувств и нравственных устоев невозможно выразить конкретным числом в отличие от числа емкостей вина и благовоний.
Посмотрев трагедию Акция, напомнившую о трагедии Софокла, видя перед собой кампанскую заносчивость Бадия, явно попрекающую нас, римлян, за трехкратное взятие Капуи[78], слушая якобы справедливые проклятия здешнего ланисты Аврелия Скавра[79], возмущенного тем, что его обошел другой мясник[80], я испытывал явное пресыщение непоколебимой справедливостью и понимал ее конечную неправоту.
И только похожая на белую розу женщина, которая в силу всего этого осталась в памяти моей с именем Исмены, была близка мне в тот вечер. А потому она и обладала для меня особой красотой, будучи причастна прекрасному: прекрасное ведь не нуждается ни в мести, ни в непоколебимости, ни в числовом выражении. Прекрасное выше справедливости, потому что справедливость — только часть прекрасного.
В ней было очень много жизни, спокойствия, умиротворенности. Она напоминала мать, успокаивающую ласковым голосом и снисходительной улыбкой обиженных, раздосадованных или повздоривших из-за какого-то пустяка детей, хотя и была моложе всех собравшихся. Несомненно, ей ведома какая-то тайна, познать которую мы пытаемся столь же тщетно, сколь тщетно пытаемся описать солнечный луч или изгиб морской волны. Мы пытаемся сделать это изо всех сил, словно поверив — о, мы, неразумные! — что только через собственные слова и сумеем познать солнечный луч или изгиб морской волны. А ей все это уже известно: она прекрасно чувствует и солнечный луч и изгиб морской волны, нисколько не нуждаясь в словах для их описания и осмысления.
Но, с другой стороны, разве обладала бы Исмена для меня (и для таких, как мы с тобой, Луций) этим очарованием, если бы мы не занимались нашими тщетными поисками? Разве не в том и состоит смысл игры, чтобы достичь поставленной цели, состязаясь со случайностью, победить случайность и сделать ее своей союзницей? Чтобы увеличить силу случайности в гладиаторском искусстве, бойцам дают сражаться разным оружием: таким образом исход поединка зависит не исключительно от силы, ловкости и опытности противников, что имеет место, когда противники сражаются одинаковым оружием. Помнишь того совсем неопытного фракийца, которым пытался угостить нас здесь, в Капуе Лентул Батиат?[81]
Игра увлекает. Но разве смысл красоты не в увлечении (в том, что она влечет, сообщая движение), не в том, чтобы стремиться к чему-то, зная (зачастую не признаваясь в том даже себе самому), что желаемого никогда не достигнешь только благодаря своему умению, но необходимо также благоволение судьбы, которое называется счастливым случаем, сколь бы умелым ты ни был, сколь бы ни превосходил своего противника? Не потому ли мы боимся смерти, что постоянно ждем от жизни чего-то еще, чего-то нового, и в то же время почти уверены, что желанное что-то еще, что-то новое будет повторением старого, повторением вечного? Это как струя воды, бьющая из фонтана: она постоянно новая, пребывая почти в прежних своих очертаниях. Нам нравятся ее перекаты. Нравятся даже больше, чем постоянно якобы все то же, но в действительности иное течение реки Гераклита. (Признаюсь, я очень удивился, когда женщина, похожая на белоснежную розу, упомянула, что ей знакомы темные речения Гераклита и что они ей очень нравятся.) Струя фонтана в движении своем нравится нам больше, чем необозримая река, потому что струю мы видим всю, ощущаем ее пределы, ее непрерывную повторяемость. Ощущая струю фонтана, мы ласкаем наше зрение, наш слух, наше осязание. Мы ласкаем свои ощущения. И я тоже, подобно непрерывно повторяющейся струе фонтана, ласкаю теперь круговращением моей мысли прежде всего самого себя, а может быть, и тебя тоже, Луций.
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 66
