— Товарищ комбриг, расскажите и нам, что это у вас за секреты с товарищем Ворошиловым? — недовольно проворчал Сталин.
Бедняга с трудом переборол нервный спазм и, собравшись с духом, доложил:
— Товарищ Сталин, час назад на Ходынском поле приземлился трехмоторный германский самолет в составе экипажа из двух человек — капитана люфтваффе и…
— Как?! — этот вопрос Сталина заставил съежиться свиту, а затем подбросил ее из кресел.
Комбриг что-то лепетал о сбоях в системе ПВО и плохих погодных условиях — его никто не слушал. Всем, от Сталина и до последнего охранника, была очевидна чудовищность случившегося. В стране нет ПВО! 22 июня 1941 года эта горькая истина подтвердилась. В первые дни войны почти вся военная авиация Советского Союза сгорела на земле. «Сталинские соколы» так и не взлетели…
Бросив негодующий взгляд на чернильное небо, по которому продолжали шарить лучи прожекторов, Берия распорядился ехать в объезд, по набережной, и снова вернулся к предстоящему докладу Сталину. Его цепкий и изощренный ум искал в нем слабые места. И чем ближе было к Кремлю, тем все больше их появлялось. Разведданные Зорге уже не казались столь убедительными, а показания японского резидента Каймадо, разоблаченного особистами Абакумова, представлялись тонкой дезинформацией противника.
«Опять Зорге!» — в душе Берия поднялась волна раздражения.
Он, а вместе с ним кучка коминтерновцев, мнивших себя истинными марксистами, сражающимися в самом логове империализма, вызывали у Берии глухую неприязнь. В последнее время от них шли одни неприятности. За неделю до войны Сталин швырнул ему в лицо спецсообщение Зорге, в котором тот предупреждал о скором нападении фашистской Германии на СССР, и назвал его провокацией и фальшивкой. Незадолго до этого разноса ему пришлось отдуваться на заседании Политбюро за допущенную наркоматом политическую близорукость, в результате которой Коминтерн превратился в рассадник ревизионизма и оппортунизма.
«Неблагодарные твари! — с ожесточением подумал о коминтерновцах Берия. — НКВД не жалел денег, терял лучших сотрудников, чтобы спасти заевшихся партийных бонз от фашистских агентов. А они, набравшись нахальства, принялись поучать нас, как строить социализм.
Советчики хреновы! У себя революции просрали, а туда же. В президиумах славите Хозяина, а на кухнях перемалываете ему кости. Идиоты! У нас даже стены имеют уши».
«Зорге? — Мысли Берии снова возвратились к нему. — Мерзавец! Засел в Японии, и нос не кажет. В дружках ходит с фашистским послом Оттом, спит с его бабой, а нам пудрит мозги, что использует их как „крышу“. Ладно, хрен с ней — с бабой, под юбкой, кроме триппера, ничего не поймаешь. Другое дело пописывать статейки в паршивую газетенку „Франкфуртер цайтунг“ и слать донесения Шелленбергу, начальнику политической разведки службы безопасности. Скажешь, что Артузов разрешил подставиться на вербовку? Нет, тут газетой и этим врагом народа, как бабой, не прикроешься. Спасает тебя от пули только то, что в той сраной Японии твои Осава и Одзаки нам позарез нужны», — вспомнил о них Берия и вновь поежился.
На подъезде к Кремлю завыли сирены воздушной тревоги. Фашисты возобновили налет. Машина проскользнула в темный зев Боровицких ворот и остановилась у подъезда. Берия прижал к груди папку и стремительно поднялся по ступенькам. В коридорах и кабинетах было безлюдно, только немногословная охрана оставалась на своих постах. В приемной он столкнулся с Власиком, и они вместе спустились в убежище.
В нос шибануло запахом краски и дерева — строительство бункера для Вождя закончилось несколько дней назад. Здесь все до мелочей напоминало интерьер его любимой Ближней дачи в Кунцеве. В приемной их встретил Поскребышев. Многоопытный и бессменный руководитель личной канцелярии Хозяина и Особого сектора, которые не были подвластны ни ЦК, ни НКВД, он надежно оберегал тайны Вождя и, как никто другой, угадывал его мысли и желания. Отлаженная, доведенная им до совершенства работа аппарата не знала сбоев — указания Сталина выполнялись беспрекословно и в срок. В редкие минуты благодушия, в присутствии вождей помельче, он подшучивал над Поскребышевым и называл его не иначе, как «наш самый главный».
В шутке была доля истины. Поэтому поздоровавшись, Берия попытался завести разговор с Поскребышевым и узнать о настроении Хозяина. Но тот после ареста жены избегал встреч и разговоров с наркомом. Его обращение к Сталину разобраться в деле ни к чему не привело. Он, как бритвой, отрезал: «Я в дела НКВД не вмешиваюсь». На приветствие Берии Поскребышев лишь кивнул головой и коротко обронил:
— Подождите, Лаврентий Павлович, у него Жуков.
В приемной воцарилось гнетущее молчание. Берия бросал нетерпеливые взгляды на дверь в кабинет Сталина — доклад Жукова затягивался, и это его нервировало. Своими бонапартистскими замашками Жуков давно вызывал в нем раздражение. Впервые они столкнулись при разоблачении органами изменников среди командования Белорусского военного округа. Жуков, будучи еще заместителем командующего, осмелился встать на защиту предателей из 3-го и 6-го кавалерийских корпусов. Мерзавец прикрывал своих подельников и пытался обвинить НКВД в подрыве боевой готовности войск и шельмовании командных кадров. После этого в наркомате в спешном порядке принялись «раскручивать» дело на строптивого генерала. Хозяин не дал делу хода и отправил его воевать в Монголию.
После боев на реке Халхин-Гол карьера Жукова стремительно пошла в гору, и он стал недосягаем для органов. А с началом войны Хозяин запретил даже заикаться о нем. Жуков один стоил Ворошилова, Буденного и всех вместе взятых «кавалеристов», потому как знал, чем остановить фашистов.
Доклад Жукова подошел к концу, дверь распахнулась, и генерал твердым шагом вышел в приемную. Следы усталости и бессонных ночей проступили на его волевом лице. Сухо пожав руку Берии, он надел фуражку и направился к лифту. Нарком вопросительно посмотрел на Поскребышева — звонок вызова молчал. Поскребышев пожал плечами и снова окунулся в бумаги. Затянувшаяся пауза взвинтила Берию, когда, наконец, слабо звякнул звонок.
— Проходите, Лаврентий Павлович! — пригласил Поскребышев в кабинет.
Берия с опаской перешагнул порог. Сталин, склонившись над картой обороны столицы, нервно попыхивал трубкой. За последние четверо суток в нем произошли разительные перемены. В подземном склепе при искусственном освещении исчез ореол величия и вождизма. В глаза бросалась маленькая, нескладная фигура, и даже высокий каблук, искусно спрятанный мастером в голенища сапог, не добавлял роста. Непропорционально большой торс болтался в просторном кителе, левая рука и плечо двигались с трудом. Сквозь поредевшие волосы восковым цветом просвечивал череп, усы обвисли и не казались такими густыми и жесткими. Рысьи глаза, в которых раньше вспыхивали зловещие огоньки, потухли. Таким его Берия видел в первые дни войны.
— Здравствуй, Лаврентий. Что там у тебя? — вяло спросил Сталин.
Берия лихорадочно соображал. Здесь, в убежище, наедине с ним стройная логика доклада начала рушиться. Ему было хорошо знакомо это состояние Хозяина, когда периоды депрессии сменялись вспышками ярости, и тогда горе тому, кто подворачивался под горячую руку. Он решил не спешить с сообщением Зорге и ограничился дежурной фразой.
