В Кабуле, под окнами моей квартиры, соседские дети-афганцы играли в резинку и почему-то громко считали по-русски: «Раз, два, три. Раз, два, три. Раз…»
* * *
По-прежнему получаю удовольствие от осознания собственной небесполезности: кто-то там, дома, раскрывает газету с моими репортажами и, быть может, находит в ней знакомые имена. Но только добавляет им это тревоги за близких или помогает унять ее? Не знаю.
Удивительная все-таки профессия. Она дает тебе право распахивать двери любой души, да и вообще любые двери, запросто напрашиваться в гости, задавать вопросы о самом сокровенном. Вот бы узнать, как все это оседает, откликается в тебе самом?
Осень медленно подбирается к Кабулу. По утрам уже иней на стеклах машины, воздух стал светлее — на горах, окружающих город, уже не тает выпавший ночью снег. Самое красивое место — последний подъем дороги к дворцу Амина, в котором расположен штаб армии. Самая настоящая осень, ей чуть-чуть не хватает красного цвета — только золото, только янтарь. Даже не верится, что дома уже снег, метель, холод. Неподалеку от Старого микрорайона на пустыре все лето стояли шатры кочевников. Сегодня видел, как кочевники собирают вещи. Верный признак — дело к зиме.
Вчера началась большая операция под Джелалабадом. Началась драматически: отказал мотор МиГа, который пилотировал генерал Власов из советнического аппарата. Его парашют нашли в ручье, в горах. Афганскую поисковую пару «духи», по слухам, сожгли, подбили и наш вертолет. Ни живого, ни мертвого генерала пока не нашли.
* * *
Все-таки «собкор» — лучшая из всех работ. Открываешь утром глаза — уже на рабочем месте. Ни тебе начальников, ни подчиненных, ни, само собой, присутственных часов.
Сегодня, например, решил вообще ничего не делать. В редакции и так лежат три моих материала, ждут своей очереди. Поэтому план на сегодня: прочесть лекцию в молодежной газете, отвезти в «полтинник» опубликованный в газете отчет о нашей операции на гардезской дороге, забрать пришедшую из Москвы посылку — она у полковника Фахри, главного редактора афганской армейской газеты.
Лекция отменилась. Прессу из Москвы не привезли, и поездку к десантникам пришлось отложить. Осталась посылка.
Фахри — чуть полноватый, невысокого роста человек с глубоким шрамом на подбородке. Свободно, с едва заметным акцентом, говорит по-русски. В его кабинете то появлялся, то исчезал молодой подтянутый офицер, все искал для меня имена двух солдат из Герата, которые, получив одновременно приказ об увольнении и членские билеты НДПА, развязали уже собранные вещмешки и остались в армии еще на год, как партийцы и патриоты. А также имя раненого сержанта, который продолжал командовать подразделением, отказавшись покинуть поле боя, за что министр обороны лично вручил ему лейтенантские погоны. Случаи редкие: афганская армия чаще делает вид, что воюет, и, говорят, каждый третий дезертирует из нее при первом удобном случае.
Фахри переводит на дари какую-то очередную изданную в СССР прозу об Афганистане. В раскрытой книге подчеркнуто карандашом: «Он всадил из духовушки десять в „десятку“». Бедный Фахри: ну как это можно перевести?!
Он рассказал любопытные вещи: в афганской литературе нет жанра романа как такового. После революции его нет тем более, как нет и повести. Литераторы, уверяет он, пишут рассказы, потому что торопятся получить гонорар. Революция, которая разломала, взорвала, изуродовала и вознесла тысячи судеб, художественно не осмыслена. Стихи — их с избытком. Восток всегда любил стихи — слащавые, с виньетками, про любовь. Но нет у этой революции ни своего Бабеля, ни Маяковского, ни Шолохова.
Права, наверное, Лариса Рейснер. Она писала еще в начале века: «В сущности, Восток ведь немой…»
С другой стороны, нам тоже похвастаться нечем. Не написано здесь ничего, что могло бы встать вровень с «Землянкой» или «Жди меня» Константина Симонова. Среди афганских напевов, которые «шурави» переписывают друг у друга на магнитофоны, лишь изредка слышатся строки, которые имеют отношение к поэзии. На мой вкус, из имен всех афганских бардов останутся только три: Юрий Кирсанов, Игорь Морозов и Виктор Верстаков. Первые два воевали здесь в спецподразделениях КГБ, Верстаков работает в «Правде».
Выходит, и для нас эта война — тоже «немая».
Октябрь — ноябрь 1985 г.
Солдаты в белых халатах
…Отныне и навсегда Российское императорское Правительство считает необходимым всеми, по своим соображениям, способами, и явными и неявными, и внешними и внутренними, признанными обоими государствами полезными и целесообразными, оказывать Эмиру государства Афганистана помощь, содействие и поддержку.
Русско-афганский договор 1878 г.
Бисенков поднес к окну черный рентгеновский снимок. Было хорошо видно: пуля — в сердечной сорочке…
Его подняли с кровати телефонным звонком в третьем часу ночи. Минут через двадцать Леонид Николаевич Бисенков, полковник, доктор медицинских наук, консультант ведущего хирурга Центрального военного госпиталя афганской армии, вошел в операционную.
Раненый в ту ночь на одном из постов близ Кабула солдат Абдулсаттар уже лежал на операционном столе. Дежурный врач-афганец, встретившись с Бисенковым глазами, покачал головой: шансов — ноль. Проникающее ранение груди. Пробито легкое. Пуля — в сердце. Обильное кровотечение.
— Работаем, — по обыкновению тихо сказал Бисенков.
Он извлек пулю. Зашил сердце.
Сердце остановилось.
…Огнестрельное ранение груди — специализация Бисенкова, потомственного хирурга. Если бы было можно, он так и писал бы в анкетах: из врачей. Всю Вторую мировую войну его отец прошагал с дивизионным медсанбатом, и рядом с ним шла сначала на Восток, а потом на Запад влюбленная до смерти в молодого хирурга юная операционная сестра. Так они и прошли рядом сначала Отечественную, потом японскую, потом всю оставшуюся жизнь. И жена у Бисенкова тоже врач. И дочь — тоже.
Несколько минут он делал прямой массаж сердца, пока оно не ожило на его ладони, дрогнуло слабо, неровно, возвращая парню ушедшую было жизнь. Потом занялся резекцией легкого.
Через три недели Абдулсаттара выписали домой.
— Если захочет — вернется в строй. — Бисенков еще раз посмотрел на рентгеновский снимок. — Противопоказаний нет.
…После тесных глиняных улочек Кабула, где двадцатый европейский век не на шутку схлестнулся с азиатским Средневековьем, удивленно остановишься перед стеклянной коробкой Центрального военного госпиталя. Светлое здание в семь этажей, ухоженный осенний парк. Говорят, другого такого госпиталя нет на всем Среднем Востоке.
— Вся тяжесть этой войны легла на госпиталь, — говорит генерал-майор Валоят Хабиби. Мы сидим в его кабинете, рабочий день давно закончен, но я знаю: генерал остается в госпитале. Еще кипа непросмотренных бумаг лежит на его столе, еще будет вечерний обход, а потом солдатская кровать в комнате по соседству с кабинетом и тревожная ночь в резких телефонных звонках. — Мы не смогли пока организовать в действующей армии медицинские части. Госпиталь, рассчитанный на четыреста человек, принимает сегодня втрое больше: все тяжело раненные в боях поступают к нам, — грустно говорит генерал.
