— Как дела? Там очень опасно?
— Что ты, здесь полный порядок, потрясающе интересно, чудесные фрукты.
Ба-бах! Седьмая ракета прошуршала над крышей и плюхнулась вдалеке.
* * *
Подвернулся случай слетать в Джелалабад: туда шел «борт», на котором нашлись свободные места.
Перечитал сейчас эту фразу и понял: тот, кто здесь не был, в ней ни черта не поймет! Что значит — «подвернулся случай»? Что такое «борт» и как на него попасть? Ну, это просто: «бортами» здесь называют военно-транспортные самолеты. Попадают на них так: ты случайно узнаешь, что завтра в 7.00 в Джелалабад улетает армейский самолет. Или, к примеру, «борт» представительства КГБ. Дальше — просишь соответствующего начальника распорядиться насчет тебя. Как правило, когда в самолете есть места, нашему брату никто не откажет. Никаких билетов на рейс, разумеется, в помине нет. Армейские берут на борт вообще без всяких разговоров. «Представительские» смотрят в какие-то бумаги и тоже берут. До этого момента все просто, сложности начинаются перед самым полетом. Расписания никакого тоже нет, а есть полетный план, на который, во-первых, плевала погода, а во-вторых, иногда плевали и сами летчики. Афганская примета: если ты до полудня не улетел, можно на пару часов спокойно отлучиться домой. Ну, сами посудите: с какой такой радости экипаж должен лететь без обеда?! А после обеда перевалы затягиваются облаками, лететь становится небезопасно. Вот и жаришься часами на солнце у взлетной полосы вместе с такими же, как ты, бедолагами, — никаких тебе залов ожидания здесь тоже нет. Улетим сегодня? Не улетим? Нет ответа.
В Джелалабад в тот раз улетели. На аэродроме меня встретили бравые советники из оперативной группы КГБ, предупрежденные о моей не слишком важной, но вполне интересной для них персоне: все-таки на весь Афганистан есть только один собкор «Комсомолки», и это я.
Поселок Самархейль, где живут все, кто работает в Нангархаре, — чистой воды дом отдыха. Мягкие ветки каких-то тропических деревьев покачиваются над аллейками, скрывают аккуратные домики в цветах. Бассейн, выложенный белым кафелем. Ни дать ни взять курорт — если бы не танк перед воротами, развернутый пушкой к дороге, да вооруженный патруль перед входом. А хуже всего — злобная тварь по имени Настя. Это исчадие ада, полусобака-полушакал, которая никогда не лает, а молча хватает за ногу.
Днем заглянул в батальон спецназа, который стоит неподалеку. Такие же, как и повсюду, запыленные модули. Самодельный бетонный памятник с именами погибших. Спецназ работает без продыха — стволами, ножами, руками. Выходили на операцию и предыдущей ночью: по данным наводчика, в горах большой склад оружия. По складу ударили «Градом», но то ли ошибся наводчик-афганец, то ли сводил с кем-то счеты, — залп пришелся не по складу, а по кишлаку. Оставшиеся в живых мужчины взяли оружие и поджидали роту на выходе из ущелья. Ребята привезли с собой на «броне» три трупа своих товарищей.
Весь вечер слушал рассказы о террористах, бандах и взрывах. Чекистов можно понять: трудились они себе на военных заводах и в районных управлениях контрразведки в маленьких провинциальных городах на бескрайних просторах Родины. Начальство, отчеты, комиссии — у них наверняка все так же скучно, как и на гражданке. А тут — бандиты! Рейды! Оперативная работа! Настоящая жизнь.
Когда рассказы, — ну, что уж там, и бутылка тоже, — закончились, они проводили меня в маленькую гостиницу, расположенную где-то на окраине этого «Дома отдыха». Провожали, чтобы уберечь не столько от пули, сколько от злобной твари по имени Настя.
Наутро поехали с ними в город, в тюрьму местного управления госбезопасности — ХАДа.[10]Тюрьма похожа на куриный дворик где-нибудь в Подмосковье. Во дворик выходят закрытые на игрушечные замки хлипкие дверцы полуподвальных камер. Вот один из узников — Гольбад, схваченный афганцами с оружием в руках. Высокий сильный пуштун, черные космы торчат из-под круглой войлочной шапки. Держится уверенно, говорит громко: не видел, не знаю, не помню. Его расстреляют, возможно, но это его не страшит: с вражеской пулей в сердце мусульманин попадет к Аллаху.
«Пуштуны не боятся смерти на поле боя: она почетна. Если у афганца остается сын, который может поднять его меч, женщины не оплакивают его. Волшебные сказки здесь никогда не рассказывают детям — только истории о героях», — писал об этой стране американец Д. Уилбер в книге, которую я обнаружил на одном из кабульских книжных развалов. Он был прав, этот американец, и потому в комнате русских следователей джелалабадского ХАДа к верхней планке дверного проема прибита железная скоба. На допросе следователь достает из ящика стола веревку, перекидывает через скобу, и это тотчас развязывает языки. Повешенного солдата священной войны — «джихада» — к Аллаху никто не пустит.
Афганцы притащили запыленный видеомагнитофон и показали мне оперативные съемки недавних взрывов в городе. Я мало что понял в этих фильмах, потому что переводил мне шестнадцатилетний тип по имени Фарид, который учился где-то у нас в ПТУ и через каждые два слова вставлял, как ему казалось, главные выражения из запаса русского языка: «туда-сюда» и «короче». А мне как раз хотелось — длиннее.
Долго говорили об этой войне с Меагулем, начальником отдела по борьбе с бандитизмом. Ему непросто: у каждого сотрудника госбезопасности кто-то из родственников на «той» стороне, включая и его собственных братьев. Ни дать ни взять — «Тихий Дон»… Уже под вечер Меагуль предложил отвезти меня в Самархейль, взяв для охраны двух солдат. Уговорил его обойтись двумя автоматами и поберечь для следующего гостя сказки про местную достопримечательность — Соловьиную рощу. Каждый, кто работает в провинции Нангархар, считает своим долгом рассказать приезжему: роща названа так будто бы потому, что пули в ней свистят, как соловьи. Это вранье, конечно.
В мотострелковую бригаду, расположенную километрах в трех от Самархейля, только что вернулась с Саланга разбитая в пух и прах колонна. Били по ней часов пять с перекурами. Три КамАЗа сгорели на дороге дотла, на двадцать восемь машин осталось тридцать семь целых колес, рассказывал двадцатитрехлетний лейтенант Андрей Тюрнин, который накатал уже рейсов тридцать по этой злополучной дороге на Хайратон. У лейтенанта обожжено лицо, он уверяет, это произошло в морге, когда ходил опознавать погибшего в колонне солдата и случайно опрокинул на себя банку с формалином.
При мне майору из политотдела принесли письмо от родителей солдата — земляка. Майор только что был в отпуске, заходил к родителям, привез от них посылку сыну. И вот — письмо, обычное родительское письмо, в котором они еще раз просят присмотреть за парнем — тихим, любимым, единственным.
Письмо пришло на следующий день после того, как разбитая колонна привезла в бригаду труп их сына. Пуля попала ему в висок. Майор, наверное, повезет его домой сам.
…Я улетал из Джелалабада на «вертушке». Перед взлетом молоденький лейтенант долго прощался с девушкой — она возвращалась в Союз. Безвкусно одетая — в зеленом пальто, малиновом жакете, джинсах «монтана», в сапогах на высоком каблуке, сама бесцветная, никакая. Они стояли, обнявшись у вертолетов, и оба ревели ручьем. Военно-полевой роман.
