Подследственный выжидательно поднял глаза.
— Ты уволен.
7. Мистер кракен
Мистер Кракен, главный кассир банка, не сложился пополам, как его BP эквивалент. Но он знал, что у него и его людей, стреляющих из гражданского оружия, шансов нет. Банковский этаж почернел и пах кровью, а воздух засахарился смертью.
Они догадались свалить своих мертвецов внутри входа, чтобы братство не могло из разгрести. Оставалось пять человек, раненых и слабых. Банк проницательно оплачивал пенсию, но не выделял денег на лечение. В такой системе взглядов обильное кровотечение и белая горячка превратились в роскошь, которую мало кто мог себе позволить.
Обсуждать с братством свободу — всё равно что умножать на ноль, но Кракен обязан был попытаться.
— Они просили еды? — крикнул Блинк, приближаясь к Бенни у огневого рубежа. — Пицца? Мясо? — Блинк часто жил по-королевски, перехватывая продукты питания, затребованные художниками налётов.
— Нет, Шеф.
— Так что нас тогда удерживает — мораль? Давай сюда обжору, танкист.
— У меня его нет, Шеф.
— Знаешь, Бенни, что об этом говорил Фрейд? Когда нет гадского пистолета?
— Чего вы от меня хотите, Шеф?
— Спектр! — проревел Блинк, выискивая адвоката. — Гарпыч, ты что там пакуешь?
Спектр положил дипломат на блистающую осколками землю и откинул крышку, открывая трёхсоставный Маг-10 Заставите. Каждую часть он отдельно передал Блинку, и когда тот начал прилаживать 22-дюймовое дуло, повсюду раздавался понимающий смех.
Крошечная фигура появилась в изрешечённом входе банка и робко помахала белым листом меморандума.
Блинк проверил патронник 10 калибра.
— Бенни, знаешь, что BP поначалу использовали для отработки стратегии? — Он поднял оружие. Мистера Кракена стёрло, как защитный слой с карточки, не открыв ничего ценного, кроме его сердца.
Данте не слышал ни выстрела, ни последующего взрыва снаряда пушки Дювалла. Не слышал просьб Малыша — почти поднявшихся над уровнем шёпота — присоединиться к ним с Кори в прыжке с края с эскортом газовых диктаторов. А Аисино падение гипертекста ухватило его за ноги, и он сидел, дрожа, в рекурсивном переистекании данных. Он ударил груду золота — это была самая вкусная конфетка-преступление из доступных.
То, что внутри сейфа, стремится установить контакт с тем, что снаружи. Данте прежде верил, что в сейфах нет ничего интересного, потому что ничего интересного нет вообще. Он жил в мире ласковых кинжальных движений и убийств с удобствами. Но под глянцем насилия в нём жила фобия, с которой он не мог бороться — отсутствие идей атаковало его, сверлящая пытка. Отсидев за жестокое обращение с винтовкой, он вышел в нераскаявшийся мир, где отрицание стало кардинальной деятельностью. Убийство, кража, бунт — они не могли допустить их истинность. Он сразу наткнулся на идею контрабанды данных и информационного вторсырья — это сбивало с толку всех, кто его знал. Его оправдания были банальными и нелепыми. Его прогнали в тыл бунта.
Убежав в Светлопив, Данте открыл для себя сцену. Почти каждое ограбление здесь становилось признанной красотой. Люди думали при свете дня и импрессарио преступлений оцирковели штат. Данте прыгнул в поток жизни с полным плащом камней. Его психологию безвозвратно модифицировали среди приверженцев выпадения памяти, хребтозависимых, текстовых фетишистов и прочих, чьи пороки были слишком смутны, чтобы быть замеченными.
Живя по стратегии, он платил вперёд. Внутренне подвижный, он смеялся с задержкой. Он заработал паранойю с минуты на минуту. Одно из последних занятий, только-только превращающееся в товар, преступление имело достаточно времени для развития новшеств и разнообразия. Блеск этого знания освещал его спуск в глубокие воды.
Это разъёмник Ореховый Ограничитель первым сказал ему о шутнике Эдди Гамете. Данте знал о Вордиле, Панацее, Бетти Критерии и других светлопивцах — некоторые их преступления издавались на дисках но Гамета был главным событием, хоть его и активно инфозапрещали. Гамета, казалось, появился ниоткуда и исчез в никуда, как этруск, и люди начали считать его эдакой феерической мистификацией. В те дни, когда копы ещё не объединились с армией, он был тлёй на удовольствиях и тех и тех и получил обвинение в ксерокопировании преступлений для населения. Но его книги не содержали описаний — только клевету. Камю думающего человека, он достиг в первом наброске то, на что другие тратят годы переписывания. В «Саду Калигари» два одинаковых мужчины бреют головы и пытаются вырастить шляпу, потугами выдавливая её. Один умирает от удара, а второй умирает от разрыва сердца. В «Мусорном Танго» человеческая раса стала такой слабосильной, что вторжение инопланетян происходит через объявления. Но планета спасена, когда оказывается, что у инопланетян аллергия на пасту, которая становится обязательным элементом каждого приёма пищи. «Мир Момента» описывает парового апостола, который требует угля, а в обмен распространяет предубеждения. Покинутый на потрескавшемся ландшафте, он тупо молотит по воздуху и в одиночестве замирает. Романы Гаметы роятся ангелами страха и другими, реагирующими на болезнь — духа или тела — превосходя её в себе.
Клеветники Гаметы вцепились в его первую документальную книгу — исследование Евротрэша, которая начиналась со слов «Признак бродит по Европе — призрак Европы». Но «Музей Вирусов» наполнил их ликованием. Он доказывал, что единственное интересное в серийных убийцах — стремление нанести новый удар, пока снежноволосая бабушка, осуждённая за их прежние мерзости, ещё сидит в загоне — что ломает весь процесс. Обвинённый прессой в практическом опыте и достоверности фактов, он заметил: «Не думаю, что моя книга далека от правды». Фразу передали как «Не думаю, что любая книга далека от правды».
Гамета создал новостную службу, где все факты были истинными. Подписчики должны были выкладывать бешеные деньги, но остальные сети всё равно её прокляли как нечестную конкуренцию — стоимость не стала выходом. Три месяца спустя Гамета в виде исключения появился на ТВ и был застрелен, голова его взорвалась багровым пятном. Неделю спустя было выявлено, что Гамета финансировал новостную службу, взломав мировой картографический стандарт, обворовывая международный провод с информацией и используя его как хлыст, чтобы оседлать денежный рынок. Его эксплойты замаскировались в хаосе, последовавшем за развалом штатов. Континент тут же воссоединился в синтетической ярости.
Гамета всегда утверждал: те, кто ведёт двойную жизнь, поступают так лишь потому, что дальше не умеют считать, и это привело к предположению текстропистов, что одну свою он оборвал — изящную; они шептали о зрелищах. Другие заикались о редкой работе — пионер rom-текста и интерактивности, Гамета оставил в наследство книгу, которую никто не мог прочесть и при этом выжить — «Невероятный План Биффа Барбанеля». Предположительно книга делала всё, в чём его хоть раз обвиняли, ирония, сочащаяся кровью. Она была цифровой головоломкой, вещью мрачной красоты, нанизанной на идеальное преступление.
