Обернулась — и впрямь никого за окном. Привиделось, чай?.. А то, может, Петька озорует?.. Да нет, не водится за ним такого…
Наутро она зашла к Митяю. Изба у него такая же маленькая, тесная, но чисто выметенная, порядок в вещах. Сам Митяй сидел за столом, свесив большую кудлатую башку почти к самой столешнице. Перед ним стояла початая бутылка и миска с кислой капустой. Увидев Марию, он даже не удивился.
— Заходь, — махнул он рукой, откуда-то вынимая второй стакан. — Я тут того… поминаю.
Устраиваться надолго Марии не хотелось: видно было, что пьет Митяй уж не первый день, глаза красные, бессонные.
— Я только спросить… — начала она.
— А чего спрашивать? — сказал Митяй, наливая водку в стакан. — Годовщина сегодня… поминаю Анюту.
— Да я не про то…
— И я не про то. Выпей сначала.
Делать нечего — отпила глоток, заела щепоткой капусты, сказала:
— Земля ей пухом, хорошему человеку.
— Хорошему, — кивнул Митяй и опрокинул свой стакан.
— Мить, — сказала она, подождав. — Ты это… не спишь, да? Бродишь? Ты скажи, я пойму. Такое-то горе… А только дети перепужались…
Митяй смотрел на нее, будто не видел.
— Бродишь? — переспросил он вдруг. — Хто — я? Да не, сплю как суслик. Я ведь, Марьюшка… — и кивнул на стакан.
Она сидела молча, ничего не понимая. Если не Митька, то кто? И опять холод появился внутри.
— Кобель твой сегодня, — сказала она, слыша себя будто со стороны.
— Что? — вскинулся Митяй. — Опять, что ли? Щас я его поленом!..
Она остановила его, вновь усадила на лавку.
— Животина худое чует, — сказала она строго, поднимаясь. — Ну, я пойду, что ли.
Митяй смотрел на нее снизу вверх.
— Марья, — произнес он, — ты того… ежели что худое… ты мне кричи.
— Благодарствую, — сказала она и вдруг неожиданно для себя самой поклонилась ему. Выходила из избы — слезы навернулись на глаза.
Три дня прошли спокойно, и она начала уж обо всем забывать. На четвертую ночь открыла глаза. Посреди избы, совсем недалеко от изножья ее кровати, стоял заваленный бумагами стол, на нем горела лампа под абажуром. За столом сидел лысый, остроголовый, в серой рубахе с петлицами, на которых были два ромба, и неотрывно смотрел на нее. И она вдруг поняла, что именно он заглядывал намедни с улицы в окно. Взгляд его приковывал к месту, лишал воли. Наконец, склонивши голову к бумагам, он резко спросил:
— Фамилия, имя, отчество?
Она попробовала шевельнуть языком.
— Карташева… Мария Григорьевна.
— Давно ли знаете врага народа Карташева Николая Михайловича?
— Да ведь это ж… муж мой.
— Повторяю вопрос: давно ли знаете Карташева?
— Четырнадцать лет замужем, — отвечала она. В голове было смутно, сердце колотилось.
— Расскажите о своей антисоветской деятельности в рядах контрреволюционной церковной организации «Веха».
Она молчала — комок стоял в горле. Так вот, значит, почему его… Колю-то. Это ошибка ведь, надо сказать.
— Ошибка это, гражданин следователь, — протолкнув комок, заговорила она горячо. — Мы закон уважаем… не знаю никакой вехи… муж мой нигде не состоял… я тоже сочувствующая… мы по закону.
Сидящий поморщился.
— Значит, отказываетесь сотрудничать со следствием? — Острые глаза впились ей в лицо.
— В колхоз не берут, — исступленно произнесла она, — детишки мучаются, голодуют… Тютюнов, вот кто враг заклятый… а я и доить, и в поле могу… нету такого закона, чтоб советского гражданина так…
— Есть такой закон, — сказал остроголовый с жуткой усмешкой.
Она замолкла, как запнулась.
— А вы кто? — непослушным языком выговорила она. — Я давеча видела, вы в окно заглядывали. Нельзя так, гражданин начальник, детишки пугаются.
— Я Страх, — сказал он просто.
У нее перехватило дыхание.
— Полковником ГБ сейчас, — сказал он. — Расследую ваше дело.
— Что же… и дело заведено?
— У меня на всех дело заведено.
И тут с печи послышался голос младшего:
— Мама, с кем ты разговариваешь?
— Спи, Мишенька, — метнулась она к нему, загородила собой, — это я так, сама с собой…
Страх снова усмехнулся.
— Что ж, на сегодня допрос окончен.
Папку захлопнул — и в тот же миг не стало ни его, ни стола. Рассвет просачивался в комнату.
Так и пошло — Страх являлся ей по ночам и проводил допросы. И никогда она загодя не знала, когда он в следующий раз явится. Вся жизнь переворотилась — спала она теперь днем, а ночами высиживала перед столом, освещенным резким светом лампы. «Мама, — испуганно спрашивали дети, — с кем ты говоришь?» «Тише, — шептала она им и — громче, ему: — Повторите вопрос, гражданин следователь!»
Однажды она спросила у него, осмелившись:
— Расскажите, товарищ Страх… о муже моем… серденько изнылось!
Злые глаза уперлись в нее.
— Он там, где ему положено. Ни в чем не сознался.
— Живой ли? — спросила, обмирая.
Он сказал зло:
— Его и убьешь, так он живой останется.
— Мама! Мама! — звали дети с печи.
Как-то спустя месяц (а может, и боле, время куда-то делось) она пришла к председателю. Он раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но вдруг, увидев ее лицо, замолчал. Мария наклонилась к столу.
— Жрать нечего, Петька, — тихо и значительно сказала она. — Ни картошки, ни пшена — все подъели. Советские мы граждане али нет? Дети ничего дурного не сделали. А их со свету сживают. Кто первый вредитель в колхозе? Ты, Тютюнов.
— Эй, эй, — сказал председатель, бледнея, — да я тебя за такие слова…
— А не меня, — сказала она. — Это тебя надоть. Я уже про тебя все рассказала.
— Это кому? — спросил Тютюнов, бледнея еще больше.
— А есть такой Страх, — произнесла она торжествуя. — Небось знаешь. Он таперь полковник в органах. Ему я все про тебя рассказала. Не все же мне одной маяться. Приходит-то он по ночам и все записывает в папку. И к тебе придет!
Тем же вечером завезли ей два мешка картошки да одежу для ребятишек. Мария торжествовала. По деревне она теперь ходила, как и раньше, гордо подняв голову. «Бесстрашная ты, Марьюшка!» — робко восхищались соседки. «А нету такого закона», — гордо отвечала она.
Последний раз Страх пришел за пару месяцев до начала войны. Папка распухла, куцые тесемки едва не лопались.
