Адоцентин. Теперь в безопасности. В самом сердце — машина, строившаяся десятилетиями, серебряный диск, совершенный, но недвижный, в ожидании драгоценного камня, который мы принесли, того самого, за которым охотились плохие парни, ради которого мы рисковали всем, не зная его настоящей цены. Маг в мантии — молочно-белая борода, серьезные глаза лучатся радостью — берет его и помещает в сердце звездолета. Гора распахивается над ними в усеянное звездами небо.
Наподобие Маунт-Паломар,[41]которую Пирс видел по телевизору, гора и обсерватория слились в его памяти. Сестры уже заснули, Пирс и сам не рассчитывал завтра вспомнить это окончание истории, но не важно — там, откуда оно было взято, имелось много других. В придуманном ими городе должно было еще состояться введение Джо Бонда в должность президента, к каковой прилагались жезл власти, пароль и кольцо, однако они поддались соблазну довести церемонию до абсурда и, всякий раз подхихикивая, длили бесконечный ритуал: Джо Бойда нагружали по самую макушку особыми шляпами и обувью, заставляли выслушивать тексты из фолиантов и свитков, присягать, еще присягать, от трона переходить к алтарю, оттуда — к трону и так до одури, а девочки с Пирсом, воображая все это, заходились в смехе.
Но было одно отличие, которого Джо Бойд, в противоположность остальным, не получил: знак.
Уоррен, Хильди и Бёрд думали, что Пирс изобрел его самолично, однако охотно слушали Пирсову историю (это, мол, настоящий иероглиф последних подлинных эгиптян, при помощи которого они друг друга узнают), когда он наносил этот знак шариковой ручкой Хильди на плечо, Бёрд на лопатку, а Уоррену, по его настоянию, на грязный живот:
— Уоррен, — удивилась, отмывая его, Винни, — ну что ж ты так себя разрисовал.
— Ничего я не разрисовывал.
— А это что?
— Не знаю. — И уставился удивленно на свой живот, словно знак только-только выскочил — темно-синее клеймо в виде паука, вот тебе и на.
— Ладно, не отмыть. Больше так не делай.
По примеру остальных, Уоррен подрисовывал стершийся знак, а потом удивлялся вместе с Винни: надо же, как въелся; годы спустя он будет изображать его на салфетках и в записной книжке — глядеть на него и раздумывать.
Было последнее воскресенье месяца, и Пирс сидел в гостиной, свернувшись в кресле (черная парусина, костлявый железный каркас), и, как каждый месяц, писал письмо отцу. Начал он бодро, уверенный, что большой пожар поможет ему, не сбившись и не соскучившись, заполнить несколько страниц, однако к концу первого листка (слова уже круто падали к нижнему углу, как солдаты, что маршируют к краю утеса) припомнил слова Джо Бойда: Твой папа. Пирс этому не верил, но все же помедлил, взвешивая две противоположные возможности: блеснуть масштабами ущерба либо вовсе о нем промолчать, — и наконец сдался. Изогнувшись в кресле, напоминавшем летучую мышь, он стал шарить на полу, где, как он знал, валялся комикс.
В телевизоре «Христофоры» сменились «Большой картиной» — вслед за серьезным молодым священником в кабинете серьезный армейский офицер за столом.[42]Слева и справа стояли флажки, заднюю стену пересекали полосы от полузакрытых жалюзи, которых не было видно. Слева направо по экрану поползли танки. Лежа на полу, Джо Бойд поднял голову от края софы и всмотрелся. По этим древним европейским равнинам маршировали в обе стороны тысячи армий, свергая королей и императоров. Танки карабкались по голым холмам, обстреливая воображаемого врага. Ныне ваша армия участвует в обороне Европы от восточных владык.
Пирс отвел взгляд. Лучше зажечь свечу, чем проклинать темноту.[43]Плохие парни ухитрились завладеть глыбой ядовито-зеленого криптонита, и Кларку Кенту от этого сделалось совсем плохо:[44]потеря сил, кома, еще немного — и смерть. Надо… надо… выбираться отсюда.
…Приходит в себя в грязном закоулке, времени прошло много, — дни? недели? — богатырская сила не вернулась, ничего не помнит, ни кто он на самом деле, ни за кого его принимают, ни о потерянной родной планете, ни о своем отце, Йор-Эле, ни о добрых приемных родителях в Смоллвилле. Блуждает по убогим улочкам, шляпа надвинута на глаза, воротник поднят. Кто я? Как сюда попал?
— Я думала, ты пишешь отцу. — Винни зашла поискать свитер, а в кармане свитера — сигареты.
— Писал. Пишу. Сейчас возьмусь.
— О чем пишешь?
— О пожаре.
Чудовищная энергия, обнаруженная в самом сердце материи, дает вашей армии новое оружие для защиты свободы. Джо Бойд, а с ним Пирс и Хильди (не смотреть было невозможно) наблюдали, как распускается под приглушенное громыхание жуткий цветок-облако. Над ним все четче обрисовывалась надпись, E = mc2, мистическая его причина. Материя, энергия, свет — все формы одного и того же Творения. Как с умом использовать это знание? Для каких надобностей приспособить?
— Свинец и в самом деле можно превращать в золото, — заметил Джо Бойд. — Можно раздробить их атомы.
Джи-ай[45]в темных защитных очках также следили за трансформацией; когда их накрыла световая волна, они побелели. Винни, присев на табуретку у пианино, закурила «олд-голд»; она думала совсем о другом, но и ее внимание невольно привлек телевизор.
Как и черное кресло, где свернулся ее сын, светлое пианино было куплено для фермы на Лонг-Айленде — недостроенного дома, который Сэм с Опал купили за год до отъезда и где прожили после окончания работ совсем недолго. Тут же была собрана и прочая обстановка этого длинного и низкого строения: клубные стулья, обитые красным пластиком, на черных деревянных ножках, стойка для журналов из кованого железа, торшер — столбик, увенчанный яйцевидным алюминиевым плодом, портьеры с банановыми листьями, инструменты для камина с медными рукоятками в виде завитков пламени. У стены приткнуты — как ни переставляй, все равно получается неладно — красно-коричневые, из фактурной ткани, блоки секционной софы («сскси-онной», шутил Джо Бойд, шокируя чопорного Пирса). Когда Винни обнаружила, что все эти предметы по-прежнему находятся здесь, разлученные с венецианским окном и камином из плитняка, сосланные, как и их владельцы, в обстановку, далекую от моды (горки из амбрового дерева, обои в розочках), они показались ей донельзя унылыми. Но прошло немало времени, прежде чем она предложила обновить мебель. Не то чтобы Сэм особенно их замечал, но в том-то и штука, понимала Винни. Но вот вошел Сэм и занял единственное большое кресло в комнате, его кресло, которое все другие должны были освобождать при его появлении. На любом другом седалище в этой комнате он выглядел бы неуместно — как и в своем автомобиле не за рулем.
