Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
Приехали мастера-изографы[5]в мае, понюхали, попробовали пальцем, поглядели, как ровно тянется известковое тесто, — довольны остались.
Ну всё уж сделано! Сколочены подмостья, ведущие к куполу храма. Очищены от старой обмазки стены. После — водой брызгали: нужно чтоб стена «напилась», пропиталась влагой. Потом новую обмазку клали. Следили — чтоб всё путём, чтоб не жидко ложилась, не сползала, чтоб туго шла. Ещё после — выравнивали, с усердием и тщанием «затирали».
А ныне уж и левкас спроворили, который кладут поверх обмазки. Сделано всё как нужно. В промытую известь песок колючий добавлен — раз, да бычья желчь, да мелко рубленая льняная пакля…
За всё заплачено, всё высшей пробы. И подмастерья дело знают. Вновь который день бьют раствор дубовыми пестами, чтоб ни комка: ежели они на стене полопаются, после трещины пойдут…
Всё готово! Знаменить[6]пора — рисунок на стену наносить.
И что? А ничего!
* * *
Тут ключник, икнув, отвлёкся от скорбных мыслей — два отрока дубасили друг друга изо-всех сил как раз супротив паперти, а рядом стояла и ревмя ревела простоволосая, замурзанная, растрёпанная малая девка.
— Это ещё что за непотребство! Гляди-ко, прям на владычном дворе драку затеяли! — возмутился отец Варсонофий. — Ещё не хватало, из-за подаяния что-ли разодрались, ироды? Вот нечестивцы! Взашей их, нищебродов, отсюда!
«Ироды» оказались вовсе не нищебродами, а артельными подмастерьями Дёмой и Прошкой. За драку в виду храма наказаны были оба. А взашей со двора служки прогнали только немую девку — иди, иди отсель, неча тут без дела болтаться…
Раскрасневшийся от негодования Варсонофий, отдуваясь, направился в трапезную. Пора было подкрепиться и успокоиться.
Однако по дороге, рискуя окончательно потерять аппетит, ключник с раздражением вернулся к прежним мыслям — об оттяжках в работе артельных.
Знаменить, знаменить пора! — Ан — тянут. Все Рублёва ждут. Без него — ни шагу. Он в артели — знаменщик. Графью[7]наведёт, а дальше уж и другие мастера вступят. Кто — доличное писать, одежды, горки, дерева там, утварь иль здания какие. А кто многоопытнее из мастеров — те за личное отвечает: лики, стало быть, им расписывать доверено.
Лишь бы начали поскорее — там уж дело пойдёт. Фреска сама быстроты требует — успевать надо, пока стена сырая, пока она «пьёт».
А уж если напортачат, не успеют, до того, как высохнет — сбивать в этом месте обмазку придётся, да заново[8].
Ну, на то и мастера, чтоб всё ладно да красиво было.
Известно, Ондрей Рублёв — изограф опытный, дюже искусный. Только всё что-то тянет, всё думает… Как ни придёт ключник в храм — нет его. Говорят — на Клязьму ушёл…
Время — идёт. Середина лета уже! Успевать нужно, до холодов успевать. Того гляди князь Василий Димитриевич гонца пришлёт, поинтересуется — как роспись продвигается, ладно ли выходит, нет ли. А стены — всё белые.
Ключник потел, об этом думая. И руки — дрожали. Избави Господи от княжьего гнева! Деньги артельным уж вполовину заплачены, а храм и на треть не расписан. И кому головой отвечать? Вот то-то, что ему первому и достанется… на орехи.
А тут ещё расстройство — «яичные» деньги пропали! Известно, иная краска и для стенописи на яйцах творится — для прочности, для вековечности.
Яйца в корзинах — отборные, свежие — по уговору поставят в срок, только заплати. А кошель с отложенной на то деньгой — исчез, как не было. Вот так. Сбережёшь себе копеечку разумным толковым расчётом, а тут — на тебе! Непредвиденный расход.
На кого думать? Да на кого хошь!
И ключник покосился на пробежавшего мимо паренька, на днях прибившегося к артели после ухода Кондрата. Глебом крещён, вроде… Тоже неясно, что за гусь…
Проводив мальчишку подозрительным взглядом, отец Варсонофий тяжело вздохнул. Нынче вокруг собора и владычных хором — проходной двор. Много народу лишнего шляется. А может, и правда, из своих кто…
Только не пойманный — не вор.
Ручная собачка
Аксютка шла и плакала от обиды и боли.
Он подставил, а она упала. Нога у него — ого, длинная. Подставил. Смешно ему. Обижает длинноногий Аксютку. Всегда обижает. Зачем? Бежала, спешила догнать. Увидела издалека — того, хорошего. Тот Аксютку не обижает. Из крапивы достал.
Играет с ней иногда, улыбается, смотрит на неё и губами шевелит. Медленно-медленно — ждёт будто, что поймёт его Аксютка. Аксютка и так понимает, кто добрый, а кто — вредный…
У которого нос картошкой — тот ничего, тот не вредный. Потому и с хорошим дружит. И за Аксютку вступился. Побил его за то длинноногий. Сильно побил, нос расквасил.
Аксютка всхлипывает, ладонью размазывает слёзы по щекам. Жалко ей того, побитого, и себя жалко… И длинноногого жалко, что он такой вредный. Вредность — она же как хворь…
Только чего длинноногий ногу подставил? Зачем? Запнулась. Об камень — больно. Коленка теперь болит. Охромела Аксютка… И нос — не дышит. Когда ревёшь много, всегда так. Это Аксинья хорошо знает.
Прогнали. Куда пойти? На берег побрела — где первый раз купались. С тем, с хорошим.
А он — нашёл её, хороший-то. Тоже к реке прибежал.
* * *
— Вот ты где, Аксинья! — Он тронул девочку за плечо. — Не плачь. Смотри, что покажу!
Глеб выставил растопыренную руку, так что на прибрежном песке стала видна её чёткая тень.
— Гляди, ну? Да не на руку гляди, сюда, на тень… Вот балда! — Мальчик другой рукой осторожно наклонил Аксюткину голову. — Видишь? Всё! Сиди и сюда смотри!
Аксинья поняла, кивнула. Замерла послушно, хмуро уставившись на песок. Глебка пошевелил пальцами, тень пошевелила тоже. Аксинья смотрела насупившись, не улыбаясь. Вдруг тень на песке превратилась… в зайца! Мордочка, уши длинные…
Аксинья глазёнки-то и вытаращила. А Глеб — раз, и уже двумя руками ей птицу изображает. Клюв у неё внушительный, крыльями широкими машет. — А вот, смотри, кто! — Ушки острые, морда собачья. Как пошевелит Глеб выпрямленным мизинцем — вверх-вниз — собачка начинает рот разевать, будто лает.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
