Вдруг пришло в голову: жаль, меня не командировала в Америку редакция «Пари-Суар», за компанию с Блезом Сандаром и Клодом Фаррером. К этому времени поездка, глядишь, и завершилась бы, не говоря уже о бесплатном шампанском и «Корона-Корона». Может, мой стиль не совсем хорош для «Пари-Суар»? С другой стороны, разве Клод Фаррер чем-то лучше? Представь, ну что эта птичка способна чирикнуть по поводу «Normandie»? А как, интересно, держится на плаву Сандар? Ведь он, поди, по сей день диктует собственные рукописи. Видишь, а я экипирован до зубов, даже копировальная бумага с собой. Более дешевого репортера им не найти. Если этим ребятам не угодит мое письмо к Джульет, пусть вырезают, на здоровье. Одно время я покупал «Ле журнал» на завтрак вместо утренней зарядки. Припоминаю модные статейки, присылаемые Морисом Декобра, кое-где приправленные английскими фразами (с исковерканной орфографией, разумеется) – для придачи местного колорита. Помню парня, командированного в Индию, и как мило он сочинял про paviliondesfleurs[50]. А те дурацкие репортажи с велосипедных гонок, не то Пола Моранда, не то другого ничтожества! Подобную чушь я настрочил бы одной левой – причем запросил бы не дороже цены заурядного погребения! Конечно, я был бы вынужден писать на английском для несуществующего читателя – таков уж мой удел. Пожалуй, возьмись я изучать китайский, и то принес бы больше пользы. (На правах бесплатной рекламы: полистай как-нибудь «Повешенный на Юнион-сквер»! Чистая поэма! Накропал ее один китаец, Чианг. «Тра-та-та-та! Деньги тю-тю, дома никого. Тра-та-та-та!» Потрясающий образчик англо-китайского языкового гибрида, только что из Рэндовской Школы социальных исследований.) Мистер Чианг – один из моих любимых авторов. Забыл, кто остальные. Наверно, Эзра Паунд[51]. Когда-нибудь обязательно проглочу его «Незавершенные кантоны». После надо будет почитать Гертруду Стайн[52] и Унамуно[53]. Затем, если время позволит, сесть за «Четвертую Эклогу»[54] и, может быть, даже за три предыдущих. А сейчас не мешает устроить передышку и вздремнуть. Теперь у нас четыре часа по восточному стандартному времени; когда я проснусь, в Нагасаки или Мозамбике пробьет примерно столько же. Вот и отлично. Не люблю терять время, ведь это единственная ценность, которой я располагаю. Так что я, пожалуй, прикорну немного, дабы восстановить свои тающие силы и все-таки закончить это письмо, которое, я уверен, вызовет живейший интерес как у тебя, так и у читателей «Пари-Суар». Не забудь напомнить мне рассказать о человеке, надраивавшем свои ботинки. Парень работал чистильщиком, и дела его шли так плохо, что бедолага принялся натирать ваксой собственную обувь. Ну и времена пошли, хуже не придумаешь.
Сегодня проезжал надземкой мимо Вулворт-Билдинг[55] и невольно заметил, как же сильно это творение архитектуры смахивает внаши дни на сдобную Нюрнбергскую ватрушку. А ведь каких-то несколько лет назад все с пеной у рта восхваляли «супермодерновый» небоскреб, возведенный одним из лучших американских архитекторов. Нынче постройка смотрится всего лишь стильно. Стильно и вдобавок незначительно. Словно именинный пирог со свечками. То же касается Метрополитэн-Тауэр и Сингер-Билдинг – удрученные они какие-то. Потому что безвозвратно канули в прошлое. То прошлое, которому нет места в Америке, которое на глазах рассыпается. Я заметил: соборы никогда не выглядят старомодными. Пусть ученый педант и видит перед собой то или иное столетие, для простого бродяжки-пешехода вроде меня, равнодушного к громкой дате, они попросту вечны. Соборы будут вдохновлять сердца и через век, и через пять веков, и даже через тысячу лет – если немцы к тому времени не превратят их в развалины. Сказать тебе, что я думаю об Америке – о ее флоре, фауне, архитектуре, людях, обычаях? Ничего живого здесь не зародилось. Ничего стоящего. И, насколько я могу судить, уже не зародится. Американцы способны раздуть любые вещи до чудовищных пропорций, создать колоссальную паутину городов, которые в итоге сотрут с лица земли сельскую местность, чтоб не путалась под ногами, но это ничего не изменит. Все их труды – тщетная попытка заполнить пустоту. Положим, завтра материк целиком уйдет под воду – чего лишится мир? Утратит ли человечество хоть один бесценный монумент? Хоть что-нибудь незаменимое! Сожмет ли чье-либо сердце тоска настоящей потери, как если бы, к примеру, исчезло бессмертное творение Данте?
А вот сейчас, Джои, я собираюсь на минутку, сделаться серьезным. Хочу сказать пару слов об аэропланах, о той одержимости небом, что, по-видимости, крепко ухватила каждого американца за яйца. Как полагаешь, что означает шумиха вокруг путешествий на Луну, на Марс, на Юпитер? Я всерьез задаюсь вопросом, а что, если эта полетомания вовсе не симптом великого и самого настоящего перенапряжения? Не означает ли она нечто большее, чем просто покорение воздуха, как все кричат? Красивые слова: дескать, авиатор соединяет города между собой, изничтожает стихию времени, творит новые способы общения, и т. п. Однако это лишь часть айсберга. Кое-что скрыто глубоко под водой, например, пробуждающееся мистическое чувство. Авиатор взмывает над землей и вращается вместе с нею… ну, или почти. Он движется со звездами в другом измерении, по крайней мере у него возникает подобная иллюзия. Возникает ощущение власти – не той, прежней, которую порождало прикосновение к земле, а сверхъестественной, которую дает освобождение от земли. Это опасно. Спустя столетие человек снова начнет мыслить астрологически. У него разовьется чувство полета, он упьется космосом, новыми идеями пространства-времени, подобно тому, как захмелела Европа с открытием Америки. Летчик станет уверять себя, будто желает попасть на Луну, Марс, Юпитер, но в действительности никогда не достигнет их. Все, что он найдет, это самого себя – человека, и еще один приступ неистовой созидательной активности. Каждый раз, когда горизонт раздвигается, я имею в виду воображаемый горизонт, земля сжимается. Жизнь не способна раздвигать пределы – она цветет, дает побеги, развивает свои силы. Сегодня люди считают очень важной возможность быстро перемещаться из одной точки в другую. Завтра они замрут на месте, довольные тем, что не нужно никуда двигаться. Они застынут как вкопанные и станут петь о путешествиях к неведомым сферам. Для человека существует лишь одна дорога – дорога к Богу. На этом пути, ища и молясь, человек обретает себя. Тогда он распахивает челюсти пошире и запевает во все горло. И с тех пор Бог ему уже не нужен, поскольку Он везде – дальше самых дальних звезд и ближе твоей собственной кожи. Я хочу сказать, мы летим к Господу на аэроплане. Вот только ни один аэроплан не долетит до Него. Как и ни один человек. Зато мы можем петь «Аллилуйя», и когда мы обретаем себя, «Аллилуйя» не прекращается. Но только мне для этого аэроплан не потребовался. Хватило пары мокасин и твердой почвы под ногами.
