Однако вскоре Феодул понял, что находится не на корабле, а на пустынном морском берегу. Он различал теперь тускло блескучую воду, волнообразно намытую на берег зеленую морскую грязь, чей-то заплывший след на песке, одинокий белый камень впереди…
Огонек между тем сам собою приблизился, и как-то так вышло, что оказался Феодул стоящим возле костра, где уже сидели трое и смотрели, как над огоньком безнадежно коптится тощая рыбка, насаженная на прут ивы.
Скуластые, загорелые, одетые в выбеленную холстину, на вид казались они не слабого десятка, так что Феодул даже оробел.
– Мир вам, добрые люди, – молвил он учтиво и полусклонил голову в ожидании ответа.
Один из сидевших глянул искоса, мгновенно поразив Феодула ярким светом желтовато-зеленых глаз, но ничего не сказал; двое других и вовсе не шелохнулись.
Тогда Феодул, не зная зачем, уселся рядом. Пальцем по песку чертил, а сам все разглядывал незнакомцев – исподтишка да украдкой. Сперва показались они ему похожими на Фому, Фоку и Феофилакта, но чем дольше оставался с ними Феодул, тем более разнились незнакомцы с константинопольскими нищими.
– А что, – проговорил вдруг желтоглазый, обращаясь к своим товарищам, – ведь это тот самый Феодул, который до сих пор бродит в потемках, не в силах уйти от тьмы и не умея прибиться к свету?
Тут Феодул поежился, всеми жилками ощутив приближение большой опасности. Что опасность надвигается серьезная – в этом он, поднаторевший различать ловушки судьбы, не сомневался; не ведал лишь, с какой стороны ждать подвоха.
Второй незнакомец снял с прутика закопченную рыбку и с сожалением поколупал ее пальцем.
– Ни холоден, ни горяч, – заметил он, и Феодул с ужасом осознал, что говорится это о нем, Феодуле.
– Однако вместе с тем и не вполне потерян, – добавил третий мягко, извиняющимся тоном.
– Глуп! – отрезал первый.
– Прост, – поправил второй, а третий возразил:
– Иной раз и прозорлив.
– Бывает добр.
– Но чаще – незлобив по одной лишь лености натуры.
– Ой, ой! – возопил Феодул, закрывая лицо руками. А трое у костра продолжали, словно никакого Феодула рядом с ними и не сидело:
– Не тощ, не тучен.
– Хитростям обучен, а вот к труду не приучен.
– Не сыт, не голоден.
– Не раб, не свободен.
– Духом суетлив, умом болен.
– Мыслями блудлив, душою беспокоен.
– Нет! – воскликнул неожиданно один из собеседников и бросил рыбку в огонь. – Она совершенно несъедобна!
Феодул слегка приподнялся и на четвереньках осторожно начал пятиться назад. Но сколько бы он ни пятился, костер и трое в белой, крепко пахнущей морем холстине не отдалялись от него ни на шаг.
И встали те трое, с громом развернув за спиною сверкающие крылья, и все вокруг вспыхнуло белоснежным светом. Тогда Феодул пал лицом вниз и зарыдал.
Тут один из ангелов чрезвычайно ловко задрал на спине Феодула рубаху и заголил тому те части тела, что обыкновенно и страдают при порке; второй принялся охаживать Феодула прутьями; третий же при каждом новом ударе приговаривал:
– А не лги!
– А не воруй!
– А оставь любодейные помыслы!
Феодул знай ворочался, извивался и бил о песок головой и ногами.
– Не буду я больше лгать! – клялся он слезно, и белый прибрежный песок скрипел у него на зубах. – Не стану впредь воровать! Помыслов же любодейных от века не имел!
– Имел, имел, – сказал тот ангел, что с розгами. А третий продолжал назидание:
– В Бога веруй без лукавства и умничанья! Чти Церковь!
– Какую мне Церковь чтить, – тут же спросил Феодул, – греческую или латинскую?
Ибо желал в этом вопросе наставления, так сказать, неоспоримого, из самых первых рук.
– Хитрее Сил Небесных мнишь себя? – прикрикнул на Феодула ангел. – Какая тебе от Бога положена – ту и чти!
И снова огрели Феодула по спине, да так, что бедняга лишь язык прикусил и более препираться не дерзнул.
Увидев, что Феодул больше себя не выгораживает, поблажек не выторговывает, а просто тихо плачет, отбросил ангел розги и сел рядом.
– Ну, ну, – молвил он негромко, – будет тебе, чадо. Вразумился?
– Вразу… – пролепетал Феодул.
– Отрезвел, умник? – строго вопросил другой ангел.
– Ox… – всхлипнул Феодул. Ангелы переглянулись.
– Врет небось, – вздохнул третий. Другой же, наклонившись, тихо поцеловал Феодула в щеку и шепнул:
– Это ничего. Пусть врет.
Розовато-золотистый свет окутал Феодула, неземное блаженство разлилось по его многострадальному телу, и он заплакал опять – какими-то новыми слезами. Когда же слезы иссякли, увидел Феодул, что лежит на сырой палубе один-одинешенек, основательно выпоротый розгами.
Он сел и со вздохом потер себе поясницу. Ломило везде, особенно же донимало Феодула бедро, словно бы наколотое шилом. Что за странность!
Сплюнул Феодул на палубу – кроваво от цинги; глянул и увидел впереди, в бескрайней водной пустыне, нечто вроде темного сгустка. Присмотревшись, Феодул понял, что это берег, и едва не ополоумел от радости. Вскочил, нелепо взмахнув руками, и прокричал что-то невразумительно. И тут его снова кольнуло в левое бедро, да так сильно, что Феодул визгнул.
– Беги, беги, Феодуле! – расслышал он тихий голос. – Беги, отроче!
Наклонившись, Феодул взял в пальцы заветную персону Божьей Матери, которую он с превеликим благоговением всегда носил у себя на поясе. Желая быть услышанной, она колола Феодула в бедро тонким крестиком, и делала это весьма терпеливо, рукою твердой и умелой.
– За что язвишь меня, Всеблагая? – спросил Феодул, со стоном потирая бедро.
– Беги, неразумный!
– Почему? Зачем мне бежать?
– Лицемерный глупец! Разве не обокрал ты церковь, не лишил попа Алипия последней отрады, когда тайно вынес большой серебряный крест?
– Да… – прошептал Феодул, – Да, обокрал…
– Разве не сулил ты комиту этот большой серебряный крест в уплату за перевозку?
– Сулил…
– Разве не замыслил ты обмануть комита и оставить крест себе?
– Замыслил…
– Так ведь и комит замыслил перерезать тебе горло и сбросить твое тело в волны, а серебряный крест забрать себе!
– Ах, злодей! – возмутился Феодул. Костяная Богоматерь погрозила ему пальцем:
– Сам грешник – другого грешника не осуждай.
– Прости, Всеблагая, – повинился Феодул. – Лишь праведный никого не осудит; грешный же оступается на каждом шагу, точно калека.
