Штегвайбель проходил по выделенному в отдельное производство делу, рассматриваемому, разумеется, не судом присяжных, а обычным судом низшей инстанции, по обвинению в симуляции преступления, хищении драгоценностей и так далее, грозившими ему сроком заключения, однако Штегвайбелю удалось выйти сухим из воды.
Еще в самом начале я упомянул, что это дело – даже после его завершения и вынесения приговора Шлессереру и Демпеляйн, обвиненным в убийстве по сговору, Шлессерер был обвинен в соучастии в убийстве – продолжало занимать меня. Я часто прогонял в мыслях его детали, отдельные этапы следствия, восстанавливая в памяти показания свидетелей, и однажды, уже несколько лет спустя, меня вдруг озарило, словно годами накапливавшиеся сведения наконец достигли критической массы: одна фраза, одна-единственная фраза, брошенная Штегвайбелем, проходившим свидетелем по делу на процессе Шлессерера и Демпеляйн, на которую после не обратили внимания, не давала мне покоя. В связи с обсуждением настоятельных уговоров, предпринятых Шлессерером, всеми средствами старавшимся затащить сначала его, Штегвайбеля, а потом и доктора Ванзебаха в свой охотничий домик, Штегвайбель заявил следующее: «Сначала мне эти уговоры не показались странными, ведь он очень не любил оставаться в своем домике в одиночестве».
Почему ни суд, ни прокурор, ни даже адвокат не обратили на эту фразу внимания?
До самого процесса я, как уже объяснял, всячески избегал контактов со Штегвайбелем. И после завершения дела, и после процесса я не искал встреч с ним, к тому же и причин особых тому не было. Однако теперь, когда информация в моем мозгу достигла критической массы, если можно так выразиться, я разыскал Штегвайбеля.
При нашей встрече он не скрывал недоверия и неприязни ко мне. Он жил все в том же городке, занимая неухоженную однокомнатную квартирку. Его изборожденное морщинами лицо, успевшее приобрести свекольный оттенок, было весьма мрачным. В целом жил он не так уж и плохо, пописывал в местную газету, где ему доверили колонку криминальных новостей. Пришлось изрядно попотеть, убеждая его, что мой визит носит исключительно частный характер и вызван неутихающим интересом к старому делу. Потом Штегвайбель оттаял, между нами затеплилось нечто вроде корпоративной доверительности.
– Я не спрашиваю вас, – сказал я, – действительно ли Шлессерер, как явствует из приговора, склонил Демпеляйн к убийству своей жены…
Да-да, я обращался к нему на вы, хотя когда-то давно мы были с ним на ты.
– А мне это вообще неизвестно, – стал отнекиваться он.
– Я даже не спрашиваю о том, считаете ли вы возможным подобный ход обстоятельств; я просто хочу получить от вас объяснение одной вашей фразы, которую вы, вероятно, считаете ничего не значащей: «Шлессерер не любил оставаться один в своем охотничьем домике».
Штегвайбель рассмеялся, обнажив отвратительные почерневшие зубы пьяницы.
– Он не только не любил оставаться в одиночестве в своем охотничьем домике, он вообще не любил один ездить туда.
Надо же! Насколько все-таки загадочна душа человеческая. Шлессерер, тот самый Шлессерер, прожженный делец, даже на охоте или на футболе не думающий ни о чем другом, как только о своих барышах да о том, как похитрее скостить налоги, человек до цинизма расчетливый, до жестокости равнодушный, человек до примитивизма будничный – и вот у него отыскалась слабина, ахиллесова пята: он страдал необъяснимым, атавистическим, курьезно-забавным страхом – он боялся привидений. Тот, который днем не верил ни в Бога, ни в дьявола, ни в какие паранормальные явления, а лишь в то, что можно ощупать руками, с наступлением темноты превращался в трясущееся и воющее от страха нечто, если только кто-нибудь, не важно кто, не оказывался рядом.
– Остаться на ночь одному в какой-то отдаленной хижине? Да он бы в ней умер, – ответил Штегвайбель.
Именно страх перед одиночеством, а не скорбь, не пиетет, и объяснял его желание переночевать в гостинице, а не дома, после того как там был обнаружен труп его жены. (Он отказался остаться у Ванзебаха, поскольку ему еще необходимо было связаться со Штегвайбелем.) Как считал Штегвайбель, Шлессерер никогда не оставался в доме один. Если фрау Шлессерер была в отъезде – после того как сын стал жить отдельно от них, – Шлессерер тайком от всех перебирался в какую-нибудь гостиницу или же приглашал к себе Штегвайбеля, который укладывался на ночь в комнате для гостей.
– Если только не… – Штегвайбель не договорил.
– Если только не что? – стал допытываться я.
– Ну, я думаю, вы и сами понимаете, что я имею в виду…
– Если только он не ночевал у своей любовницы или, если хотите, крали, подружки… или как там еще называют супругу номер два.
– Если только не было благоприятной возможности… – докончил Штегвайбель.
Разумеется, все это уже звучало в свое время на процессе Шлессерера и Демпеляйн, и эта внебрачная связь даже, если можно так выразиться, послужила отправной точкой, в конце концов и погубившей Шлессерера.
Фрау Кунигунда Шлессерер вышла из лучшей среды, так по крайней мере она считала. Ну, если уж быть предельно объективным, супругов Шлессерер, если говорить о происхождении, разделяло не так уж и многое: ее отец был инженером и проявил себя с самой лучшей стороны как пайщик одного из предприятий выше средней категории. В доме бытовала поговорка: «Не забывать, что мы – Тайхман!» И об этом, надо сказать, не забывали. Что подтвердилось и показаниями сестры жертвы, а также подруг последней, в частности фрау Ванзебах. Но даже в пору знакомства с фройляйн Тайхман Шлессерер принадлежал к куда более зажиточной прослойке, посему ему было наплевать на то, что папаша Тайхман свысока взирал на него как на будущего зятя. Фройляйн же Кунигунда Тайхман, поскольку явно не принадлежала к числу тех, кто фанатично исповедует принцип, что-де труд облагораживает, и весьма прохладно относилась к необходимости получить образование или хотя бы овладеть профессией, благополучно запамятовала на время факт своей принадлежности к роду Тайхманов и после обоюдных «да» расписалась в соответствующем документе как Кунигунда Шлессерер, правда, потом все-таки никогда не забывала, что она – Тайхман, пусть даже урожденная Тайхман.
Короче: брак никуда не годился, жизни не было. То, что фрау Шлессерер не покинула супруга, объясняется ее непомерной ленью, инертностью, нежеланием ничего менять и в немалой мере приверженностью к роскоши, которой ее окружил Гейнц К. Кроме того, в те времена, если кто-нибудь помнит, женщине, подавшей на развод, приходилось очень несладко. С другой стороны, и сам Шлессерер не желал обременять себя неизбежно проистекавшими из развода финансовыми обязательствами, таким образом, оба продолжали сосуществовать, как столь многие в этом мире… Которых, кстати сказать, куда больше, чем принято считать. Впрочем, все вышеизложенное отнюдь не мешало фрау Шлессерер всласть ревновать.
Как странно, она его терпеть не могла, не выносила даже его запах: «Что у тебя за мерзкий лосьон?», или еще чище: «У тебя изо рта так несет, что сил нет! Избавься, пожалуйста, от этой вони, хотя бы когда мы показываемся на людях». Естественно, что ни о какой физической близости и речи быть не могло – но горе той, кто вдруг осмелится домогаться его, пусть даже ей на супруга наплевать…
