Донну распирало веселье. Как далеко все это может зайти? Она самозабвенно перебирала варианты. Самое прекрасное в этих примерочных – тут общественное место, но можно бегать с голым задом, и никто тебя не остановит. Донна чувствовала покалывание по всему телу, соски зудели.
Методично, как стриптизерша, она выскользнула из джинсов, стянула красную блузку и, оставшись в одних трусах и носках, невинно спустила мягкий хлопок со своей полной задницы, вниз, через стройные колени. Носки снимать не стала, но наклонилась и аккуратно поправила оба.
Он там. Если у него до этого не встал, то сейчас-то уж точно стоит. Угу. Ну-ка, взгляните, мистер Бизнесмен. Развратная домохозяйка. Вы наверняка ничего подобного не видели уже очень давно, а то и никогда. Практически голая, Донна повернулась и уселась на скамеечку. Она широко развела ноги, будто изучая родинку на внутренней стороне бедра. Потом подняла голову, взглянула сквозь щель в занавеске и улыбнулась во весь рот.
12
Мишель стоял на своем обычном посту – пересечении юго-западного и южного крыла, через две двери от «Макдоналдса», через четыре – от банка, ювелирный магазин – за углом. Ноги у него пульсировали. Он стоял, потому что ему не разрешалось сидеть. Кровь всем своим весом билась в сосудах его ног.
Тяжелый полиэстер его формы плотно прилегал к грузному телу, еще сильнее сдавливая его, от этого повышалось давление и вместе с ним температура. Его широкий лоб был покрыт тонкой пленкой пота; даже коротко стриженные кудряшки прилипли к темной, каштановой коже. Мишель не хмурился. Это поставило бы под сомнение его преданность работе. Он улыбался, если присмотреться, была видна коронка, золотая, как и тяжелая цепь на запястье.
Благодаря столь крупному телосложению Мишель никогда не оставался без еды, еще со времен Порт-о-Пренса, где он бродил бездомным подростком. Для такого, как он, всегда находилось дело. Однажды, когда ему было всего семнадцать, ему сказали идти с человеком в льняном костюме в розовую полоску. Мишель дошел с человеком до угла, где местное отребье, взгромоздившись на ящики, стучало костяшками домино по истертому кухонному столу.
Человек в розовом костюме кивнул Мишелю, поднял розовую руку и указал на щеголеватого дядьку с усиками. Мишель шагнул вперед и так сильно стукнул дядьку, что у того треснула челюсть, когда дядька приложился о цинковую поверхность стола, а потом дядька бухнулся оземь лицом. Один удар. Тощий дядька не шевелился. Через шесть лет после этого случая человека в розовом костюме арестовали, завязали ему глаза и расстреляли во дворе тюрьмы.
Когда Мишель женился на Мари, единственным его желанием было скрыться от «тон-тон-макутов» и людей в льняных полосатых костюмах. Поэтому они с Мари эмигрировали. Нашли работу в корпорации, предоставлявшей ночных уборщиков для компаний хай-тек – этими компаниями была утыкана вся местность вдоль шоссе. Мишель и его жена входили в безлюдные коридоры каждый вечер в десять часов, толкая перед собой большую тележку, увешанную спреями, щетками, рулонами туалетной бумаги и сложенными темно-зелеными пластиковыми пакетами для мусора, и выносили из каждого офиса мятую бумагу и остатки фаст-фуда. Они пылесосили ковролин и чистили «Виндексом» зеркальные стекла. Они заливали жидкое мыло в диспенеры и вычищали пустые толчки.
Мишель любил перерывы на обед в два часа ночи – он делился со своей тихой Мари холодными куриными сэндвичами и неспешно выкуривал сигарету. Позже, по пути домой в промозглой маршрутке с другими рабочими-иммигрантами, он возносил благодарность Мадонне. Он чувствовал себя в безопасности.
К концу второго года Мари стало тяжело просыпаться по утрам. Она начала кашлять. Она ненавидела северные зимы, но никогда не жаловалась. Когда она три дня подряд не смогла выходить на работу, Мишель взял отгул и повел ее к врачу.
Мишель еще никогда не видел, как выглядит врачебный кабинет. Запах дезинфектантов и угрюмые люди его напугали. Доктор Патель сообщил, что простуда – вовсе не простуда и что он обнаружил у Мари внутри маленькую опухоль.
Мари поговорила с матерью, оставшейся на Гаити, – набожной католичкой, которая верила еще и в вуду. Мама Мари в свою очередь попросила совета у «мамбо». Жрица взяла половину месячного заработка из Штатов и истратила эти деньги на то, чтобы составить зелья и воззвать к «лоа» – святым, – попросить их за Мари. Она объяснила матери Мари, которая в свою очередь объяснила Мишелю, что Мари станет лучше, как только Мишель срубит ближайшую к его окну папайю. Но там, где они жили, папайи не росли. Деньги были посланы снова. Почта принесла посылку с выдолбленной тыквой, фасолью, кукурузой и небольшой связкой сухих листьев. Мишель должен был делать настой из листьев на буйволиной желчи. Он не дотронулся до магических предметов, оставил их на кухонном столе.
Два месяца Мари чахла и умирала. Каждую ночь Мишель тяжело опускался на колени и молился. Он молился отцу небесному и Деве Марии. И, чтобы уж наверняка, молился Огу Баланхо[9]и Дамбале, Великому Змею, а также любому духу, какого только мог вспомнить со времен десятка или больше похоронных церемоний, на которых побывал маленьким мальчиком. Он вновь оказался ребенком, он вновь дрожал от страха. Что бы там ни напало на Мари, оно было кошмарнее, чем мачете тонтонов. Иногда он ничего не мог делать, только неуклюже преклонял колена и плакал.
Каждый вечер Мишель сидел в одиночестве за кухонным столом, заполнял страховые бланки компании или разговаривал по телефону с нетерпеливыми молодыми врачами из больницы. Он пытался не обращать внимания на босса: того раздражали события последнего времени, раздражало, что Мишелю была очень нужна страховка.
Мишель таскал маленькое безвольное тело Мари от специалиста к специалисту. Когда ее оставили в больнице, он приходил каждый день рано утром и терпеливо ждал у стойки регистрации, когда можно будет увидеться с ней. Она никогда не была особо разговорчивой, так что он просто сидел и держал ее за руку. В конце концов, он получил разрешение оставаться на ночь. Он придвигал стул к хромированным прутьям больничной кровати, клал тяжелую голову на небесно-голубое синтетическое одеяло.
После похорон Мари Мишель почувствовал, будто его выдолбили изнутри, опустошили, а потом наполнили тьмой. На работе дела шли все хуже, босс так и не простил ему потерянного времени и использованной страховки. Мишель ни с кем не разговаривал, возвращался после работы в пустую квартиру.
Добродушный ростовщик, у которого Мишель занимал деньги, позвонил и сказал, что простит долг, если Мишель поможет ему разобраться с одной проблемой. Мишель знал, что имеется в виду под «проблемой», но ему было все равно. Он сделает, что попросят.
Мишеля попросили встретиться в городе с человеком по кличке Китайчонок, который всегда жевал жвачку и китайцем не был. Они вместе зашли в ветхую забегаловку. У барной стойки были двое – тучный мужик, лет под шестьдесят, и мужик помоложе, лет около сорока, с темными кругами под глазами. Толстяк взгромоздился на стул, а парень помоложе стирал защитные слои на лотерейных билетах, на одном, на другом, на третьем – без остановки.
