Я обычно медленно выхожу из себя, но из правила бывают и исключения.
– Послушайте, доктор… То, что вы сегодня с утра получили втык, совершенно не означает, что нужно отыгрываться на других.
Глаза ее загорелись зеленым огнем, и она сорвала с лица матерчатую маску. Лицо ее стало пепельно-серым, по лбу струился пот.
– Я не собираюсь больше терпеть, – сказала она. – Кому я должна позвонить, чтобы вас заменили?
Я приготовился было ответить, но потом передумал, поднял вверх руки, демонстрируя, что сдаюсь, жестом показал, что застегиваю на губах змейку, и отступил, освобождая ей место. Много места.
На следующие два часа я превратился в безмолвного сфинкса. Я задал всего три вопроса – все три были вежливыми и на профессиональную тему. Она ответила мне в той же манере, как робот. Аутопсия показала, что отсечение головы было выполнено очень ровно, узким и острым, как бритва, лезвием, причем, вероятно, без спешки. Помимо татуировки и мелкой таинственной надписи других особых примет на теле не было. Темное пятно от стекшей в нижнее положение крови, трупное пятно, указывало на то, что жертва после смерти лежала на спине. И больше ничего. Пока, по крайней мере.
Процедура вскрытия закончилась. Доктор Даванэлле стащила перчатки, бросила их в стоявший у стола специальный контейнер для предметов, представляющих биологическую опасность, и развернулась, чтобы уйти. Не глядя на меня, она сказала:
– Я подготовлю краткое изложение основных моментов вскрытия в напечатанном виде. Оно будет готово через два часа. Сможете забрать его на столе у выхода.
– Доктор… – обратился я к ее удаляющейся спине.
Она остановилась, обернулась и внимательно посмотрела на меня недобрым взглядом. Интересно, не нарушил ли я еще какого-нибудь правила, когда заговорил с ней, после того как запись была выключена?
– Да, детектив Карсон?
– Я Рай… Впрочем, не важно. Послушайте, доктор, у нас с вами как-то все не заладилось, и, думаю, это моя вина. В том, что касается светского разговора, я полный кретин, который пытается преодолеть это, неся околесицу. Может быть, начнем сначала? – Когда она не ответила, я продолжил: – Мы пропустили ленч. Я знаю одно прекрасное заведение, где подают замечательные сэндвичи «субмарин». Я угощаю.
Я лучезарно улыбнулся и подергал бровями.
Она ушла, словно это был не я, а слой краски на стене. Дверь кабинета захлопнулась за ней. Я позвонил Гарри, чтобы узнать обстановку. Он сказал, что допрашивает «белые отбросы».[5]Когда он спросил, чем я занимался, я не стал распространяться и сказал, что буду через несколько минут.
Наиболее отвлекающим моментом при разговоре с теткой Джерролда Нельсона, Билли Мессер, было то, что она постоянно смахивала с лица насекомых, которых там и в помине не было. Сначала я принял это за невроз, но потом понял, что это условный рефлекс, выработанный проживанием в передвижном домике на колесах с проржавевшими москитными сетками и постоянно ломающейся электропроводкой. Сорокалетняя Мессер была единственной живой родственницей Нельсона, и Гарри потратил целое утро, разыскивая ее на заросшей сорняками и изобиловавшей бездомными кошками стоянке для трейлеров.
В молодые годы Билли Мессер увлекалась экзотическими танцами, но экзотика вскоре увяла, и теперь она занималась тем, что смешивала для клиентов напитки, которые раньше выпрашивала для себя. Отправляясь на работу, мисс Мессер надевала поношенные черные туфли на шпильках, черную мини-юбку и вычурный черный бюстгальтер, который налазил на нее с большим трудом. Рыжие вьющиеся волосы обрамляли очень крупные черты лица, которые, как я предполагал, в зависимости от времени суток и количества выпитого могли показаться либо лошадиными, либо привлекательными. Мы с Гарри стояли у нее во дворе, прислонившись к разогретой на солнце колымаге, тогда как сама Билли Мессер курила сигарету за сигаретой, отмахивалась от невидимых комаров и живописала жизнь своего племянника голосом удивительно чарующим – как у близкой народу Тины Тернер.
– Единственное, что бедняга Джерри умел делать хорошо, было связано с постелью. Он был чертовски привлекательным! И умным тоже, но не по-книжному, а в житейском плане. Постоянно делал вид, что вот-вот станет знаменитой моделью. Это и вправду могло бы случиться, если бы не его лень. Все держалось на его внешности – неважно, жил он с мужчинами или с женщинами. Уж не знаю как, но и те и другие давали ему деньги. Однажды я спросила у него… Говорю: «Джерролд, как это получается, что ты делаешь это и с мальчиками, и с девочками?» Знаете, что он мне ответил? Сказал, что ощущения одни и те же, так какая разница? Я спросила, что он имеет в виду, говоря, что ощущения одни и те же. Он говорит: «Никаких ощущений, вот и все, тетя Билли. Ни хороших, ни плохих, я просто ничего не чувствую». А знаете, что он еще сказал?
– Что, мисс Мессер? – спросил Гарри с неподдельным любопытством.
– Знаете, ему казалось забавным, когда народ считал, что он делает это хорошо, потому что он делает это так долго. Он сказал, что если ты ничего не чувствуешь, то ничто не может тебя остановить. Я спросила, а есть ли вообще что-то, что может заставить его… ну… подняться на вершину. Он сказал, что будет строго наказан, если начнет думать о взлете. А потом он сделал это, за что и получил… ну… вы знаете. – Билли Мессер нахмурилась, печально тряхнула кудрями и прихлопнула очередного несуществующего комара. – Ну скажите, разве это не отвратительно?
Мы ехали через весь город, чтобы допросить Терри Лосидор – женщину, которая выдвигала против Нельсона обвинения. Гарри был за рулем, а я устроился на заднем сиденье и разговаривал с его затылком. Некоторые утверждают, что самые удачные мысли приходят к ним под душем или на унитазе; для меня таким местом является заднее сиденье автомобиля. Когда я был ребенком и дома начинали происходить всякие неприятные вещи, я на цыпочках выходил и прятался на заднем сиденье нашего «седана», проводя там всю ночь в чутком полусне и возвращаясь в кровать только к рассвету. По сей день я чувствую себя очень комфортно, расположившись на заднем сиденье, сунув руки под голову и глядя на пролетающие мимо здания и верхушки деревьев. Мои медитации не волнуют Гарри – он любит управлять автомобилем, хотя делает это ужасным образом.
– Гарри, ты видел убийств с поножовщиной из ревности и мести раз в двадцать больше, чем я. Сколько из них ты мог бы назвать аккуратными?
– Это ничего не значит. Они все разные.
– Да брось, Гарри. Ты мне скажи, сколько из них были такими опрятными?
Гарри недовольно заворчал: он любит ездить в тишине, а я люблю размышлять вслух. Он поднял правую руку, сложив большой и указательный пальцы в форме нуля.
– Режут вдоль и поперек, Карсон. Пятьдесят колотых ран. Восемьдесят. Или палят еще похлеще, чем Джон Хендри. Я видел один огнестрел, где убийца выпустил всю обойму, зарядил новую и снова принялся стрелять.
