как их назвать, но я с ними пережила, наверное, дюжину жизней.
Я поставил греться чайник.
--Если не хочешь, можешь ничего не говорить,-- сказал я.
--В самом деле...-- Нюра улыбнулась одними только дрожащими губами,-- О чём тут рассказывать? Все умерли.
Она сидела в кресле, свернувшись клубочком под клетчатым пледом. Плед был чёрным, а полоски - зелёными и жёлтыми. Нюра смотрела сквозь меня, а я - в её глаза.
Молча. Пока не вскипела вода.
Потом Нюра сидела, маленькими глотками пила из серой кружки и рассказывала о своих видениях, постоянно запинаясь, старательно подбирая слова.
--Это было в большом городе... Очень давно... Была, может, война, а может и революция. Хотя, наверное, было и то, и другое. Я жила на окраине... там дом был двухэтажный и ещё была комнатка под кры... под самой крышей. Дом называли "клоповником" - там они постоянно были. А я в той самой комнате жила, под крышей. Прирабатывала где придётся. Подо мной ещё такая тётка заселена была. Толстая, от неё ещё пахло чем-то гниющим постоянно. Она постоянно кричала на меня: "Допрыгалась, блядь! Жрать нечего? А ты волосы свои продай... Продай волосы!". У меня красивые были волосы... А тётку ту потом убили в подворотне за червонец и позолоченное кольцо... Но жить уже некуда было. Нам, по крайней мере. Кто уехал, кого арестовали... У меня в комнате под потолком даже лампы не было. Торчал только крюк... Для тяжёлой люстры, как будто кто-то стал бы там её вешать... Видать этот "кто-то" знал, что бывает некуда жить... Ладно... Бог с ним... Спасибо за чай, Димыч...
Я молча забрал пустую кружку и поставил её на стол.
А Нюра продолжала и проплывали мимо меня её жизни, которых не было. Была коммуналка - смутные воспоминания о ночном аресте и долгих допросах... Была московская квартира, где за стеной постоянно орало радио, а на потолке цвела ржавым пятном плесень. Грязные накуренные гримёрки и подмостки, на которые всходишь, словно ныряя в тяжёлый удушливый бред... Был пустынный вечерний дизель с неизменно безразличными лицами немногочисленных пассажиров и холодный, продуваемый всеми осенними ветрами город под тяжёлым свинцовым небом. Постоянный моросящий дождь... Была комната с дурацкой акварелью над столиком с лекарствами, которые всё равно не могли помочь, и священник, в которого полетела книга Бакунина. Священник был необычайно тощ для представителя своей древней профессии, и он никак не мог понять, почему язычница не хочет умереть православной христианкой...
Потом Нюрка начала клевать носом, речь её стала ещё более бессвязной и, наконец, она заснула. Самым обычным сном, каким полагается спать обычным людям.
--Дурак ты, Димыч,-- прошептал я сам себе,-- Всю жизнь был дураком, дураком и подохнешь. Распустил сопли, припиздок! Да тебе на Клондайке вмиг яйца оторвут, если почуют, что слабину допустил. А на Клондайк тебе завтра. Давай, сучья блевота, подбери брюхо, оскалься...
Тут я понял, что сам за последние два дня нормально проспал от силы несколько часов.
И немедленно отключился.
Сон был похож на чёрную бездну с консистенцией киселя. Вроде бы и тонешь, но липкая вязкая среда не даёт достичь дна. Хочется на поверхность, глотнуть свежего воздуха, да всё никак не удаётся протиснуть своё тело сквозь непомерную густую тяжесть.
Дверной звонок был словно соломинка для утопающего. Я пошёл открывать, а перед моими глазами всё ещё плавали сгустки чёрного киселя.
"Пиздец какой-то",-- подумал я и рассмеялся злобным похмельным смехом.
Двери я распахнул, даже не посмотрев в глазок. Непозволительная роскошь для человека, который позавчера развязал войну. Но, видать, дуракам вроде меня везёт в этой жизни. Посреди лестничной клетки стоял, согнувшись крюком, тот самый хмырь в разноцветном дождевике, который принёс мне весточку от Кислого.
--Мир тебе,-- чуть слышно проговорил он.
--Чего тебе надо?
--Мне ни хуя не надо. Мне уже давно ни хуя не надо. А вот тебе надо.
--Ну скажи ещё чего-нибудь умное,-- я собрался уже закрывать двери, как вдруг хмырь ляпнул:
--Тебе привет от Валерки Ворошилова.
--Он же сдох.
--И давно?
--Ну ты, бля, тормоз. Он шесть лет назад с моста наебнулся.
--Как знаешь. Слышал, кстати, песенку такую: "Смерти не-ет!",-- хмырь явно не попадал в ноту. Я не знал ни такой песни, ни такой мелодии, но хмырь вообще ни в какую ноту и близко не попадал.
--Я тебя сейчас ёбну.
--Очень умно,-- мой гость вынул руку из кармана. В руке была зажата потрёпанная тетрадка.
Я схватил тетрадь и раскрыл её. Валеркин почерк.
--Откуда ты её...
Лестничная клетка была пуста.
19.
...летим по инерции. Огромная страна летит по наклонной плоскости кубарем, теряя отдельные свои части от ударов о камни. А внизу - разверстый Тартар, в котором нашли свой последний приют уже многие империи.
"Инерция" здесь - ключевое слово. Когда нечего добиваться и нечего терять остаётся жить по инерции, отдавать остатки тепла остывшему воздуху и ждать смерти. Вот и все наши перспективы.
Блокадники, я уверен, тоже живут по своей инерции, увязнув в постиндустриальной безысходности. Но у них есть шанс обрести новый импульс, а у нас его уже нет. Когда нас использовали, нам казалось, что так может продолжаться сотни лет. А потом вдруг вышло так, что без ресурсов, без чистой воды и редких животных, без научного потенциала мы, вроде как, никому и не нужны. Что всё, что только можно было выкачать, вывезти и выманить уже давным-давно ушло на экспорт.
No future, здесь и сейчас.
No future, отныне и присно.
Это есть наш крест, наши стигматы и наш венец из колючей проволоки.
No future.
20.
Я отлистал немного вперёд, потом ещё немного и мои смутные подозрения оправдались. Вся тетрадь была заполнена досужими измышлениями на тему того, как плохо нам жить, и как нас уже ничего не ждёт.
Вот придурок. Он гробил свою жизнь, час за часом, день за днём на банальную констатацию очевидного факта.
Теперь мне не было жаль Валеру. И очень хотелось ужраться.
21.
Утром моя память представляла сплошную раневую поверхность. Шершавые мысли, изуродованные врождёнными дефектами, копошились в похмельной сукровице. Словно червей под крышку черепа запустили.
Нюрка, вроде бы, чуть-чуть отошла, но в глаза ей смотреть было страшно. Всё утро она молчала.
Я объяснил ей, что мне надо идти на Клондайк - иначе придётся вскрывать НЗ. А НЗ вскрывать нельзя, если можно пойти на Клондайк. Нюра кивнула и
