это серо-бурое море становилось на солнце переливчатым, приобретало оттенок светлого олова, тот непередаваемый сизоватый тон, который она называла «цвет-глаз-моей-мамы». Вот она идет по волнолому, стараясь нагнать убегающие волны, или, наоборот, отступает перед приливом, пугая себя: «Что, если я упаду или какая-нибудь волна повыше и посильнее смоет и унесет меня?» Она продолжает эту любимую игру и на огромном пляже; с одной стороны море, с другой — дюны, между ними — песок. Погружая ступни в воду, она стоит недвижимо, долго-долго, вода поднимается по ногам, она чувствует ее холодок у щиколоток, потом на коленях, еще выше, она оборачивается, смотрит на дюны, на спокойные волны, которые обошли ее и разбиваются все дальше и дальше. Она еще не умеет плавать. Так она стоит, пока ей не станет очень страшно, потом срывается с места и бежит к полосе сухого песка. В отлив она поступает наоборот — заходит подальше, погружается в воду до бедер, а потом ждет; вода отступает, обнажая мокрые колени, понижается до щиколоток, течение подмывает песок вокруг ступней, у нее такое ощущение, будто она вязнет. Мокрый пляж точно живой — что-то всасывается, булькает, взлетают в воздух крохотные фонтанчики, вздымаются узкие ленточки песка, какое-то существо зарывается в песок, другое убегает, море выбрасывает на берег и затягивает обратно белых медуз. Все шевелится, трепещет, растревоженное могучим движением отлива. Позднее, в любви, она снова столкнулась с этой неиссякаемой подвижностью, с этим извечным чередованием прилива и отлива. Море было и остается для Эльзы бьющимся сердцем, сердцем земли, в такт которому пульсирует ее собственная кровь.
Она подымает глаза. Все молчат; это самый знойный час, она не припомнит такой жары в сентябре. Жанна и Франсуа лежат неподвижно, его ладонь покоится на ее животе. Шарлотта, устав глядеть на спящего отца, вскарабкалась вверх по тропке и стоит у высокого камня, выпрямившись во весь рост, устремив взгляд на залив. Вот она повернула голову. Заметила ли она, что Эльза на нее смотрит? Теперь она спускается, перепрыгивая с уступа на уступ, все тело у нее бронзовое, только на границе трусов, которые она никогда не снимает, узенькая белая полоска. Она проходит мимо Эльзы, не посмотрев на нее, и присоединяется к Тома и Пюку, которые жуют, глядя на залив. Шарлотте, должно быть, скучно, думает Эльза, и ей приходит на ум, что воспоминания — странная вещь, они всегда застигают врасплох, даже если полагаешь, что тебе известен механизм их возникновения, если ты точно знаешь, что их вызывает и что вытесняет. В детстве бабушкины раковины дарили ей море, теперь море выталкивает на поверхность эти раковины, возвращая ее в дом, где протекало детство.
По утрам она входила в спальню к бабушке, которая еще лежала на медной кровати, голова ее покоилась на горке подушек — «из-за сердца», говорила бабушка; бело-розовая вставная челюсть поблескивала в стакане с водой, серый, уложенный волнами парик красовался на маленьком цоколе рядом с очками в металлической оправе, которые сейчас опять вошли в моду. Возле лампы были набросаны в беспорядке газеты. Первый звук, который слышала Эльза, проснувшись, был шум трамвая: пронзительный лязг на спуске, непрерывное кряхтенье на подъеме и громкие трели звонка, приводимого в действие ногой кондуктора. Окна выходили на городской парк, где росли те же деревья, что и в саду, — проспект был прорезан в гуще леса. Сквозь листву Эльза мысленно видела заросший овраг, куда она поспешит после уроков. Даже летом в этом овраге бывало сумрачно: красные буки не пропускали солнца. Осенью она бегала вверх и вниз по склонам, усыпанным мертвыми листьями.
Бабушка поднималась с постели — зимой бывало еще темно, — вставляла свои зубы и несла к зеркалу свой парик. Потом наступала минута, когда сверху доносились шаги, привычно постукивали каблуки домашних туфель без задника. «Встала твоя мать», — говорила бабушка. Она прислушивалась к шагам, прерываемым то тишиной, то бульканьем воды в ванной. Им известно все, что происходит наверху: вот мать останавливается перед шкафом, раздумывая, какое платье выбрать, одевается, долго сидит перед зеркалом, расчесывая щеткой волосы, перекинутые с затылка на лицо, потом укладывает их, закручивает в пучок, закалывает длинными шпильками, которые потом, на протяжении всего дня, будет терять по всему дому. Вот шаркнул по паркету вытянутый из-под рояля табурет, прозвучало несколько гамм и арпеджио, наигранных быстрой рукой, затем еще что-то, возвещающее сегодняшнее настроение матери. Эльзе вспоминаются «Сады под дождем» и «Полонез» Шопена, которые вызывали у нее страх, «Капля воды», которая позволяла надеяться на нежность и ласку, соната Моцарта, казавшаяся ей тогда чересчур жеманной и изысканной.
Несколько месяцев назад, гуляя по городу, ставшему чужим, она пошла поглядеть на большой причудливый дом, где провела детство. Она остановилась на противоположном тротуаре, спиной к парку, по улице все еще ходили трамваи, но не с таким грохотом, как раньше, она узнала деревья в глубине сада, заметно подросшие, а на самом проспекте — растрепанную плакучую иву, которую всегда недолюбливала. К Эльзе подошла и остановилась старая женщина. После недолгого молчания она спросила, знаком ли Эльзе этот дом. Эльза ответила, что нет, не знаком, просто она разглядывала голову собаки, вырезанную из камня. «Это не собака, это — волк», — сказала старуха. Эльза изобразила удивление. «Я живу тут, поблизости, немного ниже по этой улице, — продолжала та, — и сейчас очень боюсь, потому что несколько недель назад в этом доме произошло убийство». Эльза промолчала. Но память уже мчалась галопом, узнавая комнаты, двери, взбегая по темным лестницам, проникая в чуланы, приподымая занавески, заглядывая во все закоулки, пробираясь на балкон, невидимый с улицы и выходивший как раз на эти самые высокие деревья, под ними в ее время жили сменявшие одна другую собаки. Она говорила себе: «Тут, в каком-то месте, которое я не могу не знать, где я столько раз проходила, в одной из комнат, где я сама дрожала от страха, когда родители путешествовали, а мы с бабушкой оставались одни и закрывали все ставни перед наступлением ночи, а потом обходили вдвоем весь дом сверху донизу, зажигая повсюду электричество и выключая свет только после того, как хорошо все осмотрим, даже погреб, опасный, по словам бабушки, потому что оттуда ведут двери в гараж — большой, пустой, мрачный гараж с пятнами масла на полу и неистребимым запахом бензина и каучука, да, вот тут, в этом доме, убийца преследовал или застал врасплох женщину, здесь он убил ее». Эльзе всегда было здесь страшно, и теперь, после того как миновало столько лет, в сущности,
