Кямран устал, выбился из сил. Не заботясь уже больше онаглаженных брюках, он сел на ветку. Вид у него был подавленный, унылый, но онвсе еще пытался шутить.
Мне не было жалко Кямрана, просто я не могла его большевидеть и хотела как можно скорей остаться одна.
— Успокойся. Поверь мне, бояться нечего. Ступай сейчасже к гостям. Неудобно.
— Ты даешь слово, Феридэ?.. Даешь клятву?
— Да, и слово и клятву… Что хочешь.
— Могу ли я верить?
— Мне кажется, надо поверить. Я уже не ребенок.
— Феридэ…
— Да и откуда мне знать, чего ты боишься? Что я могуразболтать? Я сижу одна на дереве…
— Не знаю, но я почему-то не верю…
— Говорят тебе! Я уже выросла и стала совсем взрослой.Значит, надо верить. Ступайте, мой дорогой кузен, не волнуйтесь, есть вещи,которые видит ребенок, но молоденькая девушка ничего не заметит. Идите иуспокойтесь.
Испуг Кямрана, кажется, сменился удивлением, он непременнохотел меня увидеть и упрямо тянул голову вверх.
— Ты как-то совсем по-новому говоришь, Феридэ… — сказалон.
Боясь, что мы так и не кончим разговора, я закричала,притворно гневаясь:
— Ну довольно… Будешь тянуть — возьму слово назад.Решай сам.
Угроза подействовала на Кямрана. Медленно и неуверенно ищаветки ногами, он спустился с дерева и, стесняясь идти в ту сторону, кудаубежала Нериман, зашагал вниз по саду.
* * *
После этого происшествия счастливая вдовушка пересталапоявляться у нас в доме. Что касается Кямрана, то, я чувствовала, онпобаивается меня. Всякий раз, возвращаясь из Стамбула, он привозил мне подарки:то разрисованный японский зонтик, то шелковый платок или шелковые чулки, тотуалетное зеркало сердечком или изящную сумочку… Все эти безделушки большепредназначались взрослой девушке, чем проказливой девчонке.
В чем же был смысл этих подношений? Не иначе, он хотелзадобрить Чалыкушу, зажать ей рот, чтобы она никому ничего не разболтала!
Я была уже в том возрасте, когда мысль, что тебя помнят, незабывают, доставляет удовольствие. Да и красивые вещи мне очень нравились. Номне почему-то не хотелось, чтобы Кямран или кто-нибудь другой знал, что япридаю значение этим подаркам. Если в пыль падал мой зонтик, разукрашенныйбамбуковыми домиками и косоглазыми японками, я не спешила его поднимать, итогда одна из моих тетушек выговаривала мне:
— Ах, Феридэ, вот как ты ценишь подарки!
Среди подношений Кямрана была сумочка из мягкой блестящейкожи. Невозможно передать, какое наслаждение мне доставляло гладить ее рукой,но однажды я сделала вид, будто хочу набить ее сочными ягодами. Ну и крикподняли мои тетушки!..
Была бы я похитрее, то, наверно, еще долго пользовалась быиспугом Кямрана и выманивала у него всякие безделушки.
Я очень любила подаренные им вещички, но иногда мне хотелосьразорвать их, растерзать, швырнуть под ноги и топтать, топтать в исступлении.Мое отвращение, моя неприязнь к кузену не ослабевали.
Если в прежние годы приближающийся отъезд в пансион вызывалво мне грусть, то на этот раз я, наоборот, с нетерпением ждала момента, когдарасстанусь со своими родственниками.
В первый же воскресный день после возобновления занятий насповели на
прогулку к Кяатхане[13]. Сестры не любили долгие прогулки поулицам, но в этот вечер мы почему-то задержались до темноты.
Я плелась в самом хвосте. Вдруг смотрю, вокруг никого нет.Не понимаю, как я умудрилась так отстать и меня никто не хватился. Сестры,наверно, думали, что я, как обычно, иду впереди всех. Неожиданно возле менявырос чей-то силуэт. Присмотрелась: это Мишель.
— Чалыкушу! Ты?! — удивилась она. — Почемутак медленно плетешься? Почему одна?
Я показала на свою правую ногу, перевязанную у щиколоткиплатком.
— Разве ты не знаешь? Когда мы играли, я упала иразбила ногу.
Мишель была славная девушка. Ей стало жаль меня, и онапредложила:
— Хочешь, помогу тебе?
— Уж не собираешься ли ты предоставить в мое распоряжениесвою спину?
— Конечно, нет. Это невозможно… Но я могу взять тебяпод руку. Что ты скажешь?.. Нет, нет, по-другому… Положи мне свою руку наплечо. Держись крепче, я обниму тебя за талию. Так тебе будет легче. Ну как?Меньше болит?
Я послушалась Мишель, — действительно, идти сталолегче.
— Спасибо, Мишель, — улыбнулась я. — Тызамечательный товарищ!
Немного погодя Мишель сказала:
— А знаешь, Феридэ тоже влюбилась и делится с Мишельсвоими секретами.
Я остановилась.
— Ты это серьезно говоришь?
— Ну да…
— В таком случае отпусти меня. Немедленно!
Я сказала это повелительным тоном командира, отдающегоприказ.
— Ах, большая глупышка! — засмеялась Мишель, неотпуская моей талии. — Неужели ты не понимаешь шуток?
— Глупышка? Это почему же?
— Неужто девочки не знают тебя?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Да ведь все знают, что у тебя не может быть романов.Виданное ли дело — любовная интрижка у Чалыкушу!
— Это почему же? Вы считаете меня некрасивой?
— Нет. Почему некрасивой? Ты очень даже хорошенькая. Ноты ведь… глуповата… и неисправимо наивна.
— Ты действительно так думаешь обо мне?
— Не я одна, все так думают. Девочки говорят: «Влюбовных делах Чалыкушу настоящая gourde…»
В турецком языке я не блистала. Но французское слово gourdeмне было знакомо: «фляга», «кувшин», «баклажка», — словом, во всехзначениях вещь мало поэтическая. К тому же нельзя сказать, чтобы моя плотная,приземистая фигура чем-то не напоминала один из подобных сосудов. Какой ужас,если вдобавок к «Чалыкушу» мне прилепят еще и прозвище «gourde»! Надо во что быто ни стало спасать свою честь.
И тут я положила голову на плечо Мишель — манера,заимствованная от моих подруг, — потом, бросив на нее многозначительныйвзгляд, печально улыбнулась.
— Ну что ж, можете так думать…
Мишель остановилась и изумленно глянула на меня.
