шахматной доске.
– Я училась там, – сказала она так тихо, что он едва расслышал. – Я хотела стать медсестрой.
Ломбард был на Ривер-стрит, на окне красовались золотые буквы вывески. Коул помог матери с коробками, но она не разрешила ему войти и велела ждать снаружи. Он посидел на скамейке под окном. Группа девочек в школьной форме прошла по переулку, галдя, словно утки, за ними – две монахини. Коул сел в машину, включил радио и затянулся маминым окурком, а попозже вышла она, держа в руке кошелек. Владелец ломбарда тоже вышел и закурил сигару. У него за воротником была салфетка, он был рослый и толстый. Он прищурился, глядя на Коула, и они уехали.
После этого дни тянулись один за другим, и ему было тяжко. Он больше не мог положиться ни на что привычное, даже на то, что будет ужин, и всегда испытывал некоторое облегчение, когда она заходила к ним в комнату разбудить их перед школой.
В то пятничное утро она даже приготовила завтрак, и спина выдавала ее напряжение, пока она возилась со сковородкой. Отец сидел за столом в своем единственном приличном костюме и галстуке-боло[9], который вырезал для себя сам в форме конской головы. В руке у него была конторская книга, где он записывал подсчеты. Коул слышал, как он сказал ей: «Если понадобится, я на колени встану».
– Мальчики, автобус пришел, – поторопила она.
Это за ним и Уэйдом. Эдди два года как окончил школу. Он хотел в музыкалку, но отец сказал нет. Впрочем, Эдди все равно заполнил заявку и приложил двадцать баксов, которые украл из маминого бумажника, но старик все нашел и порвал в клочки. Теперь это было неважно, все равно на ферме он больше ему не нужен. Глупая ссора была из-за ничего.
Автобус остановился, и они забрались в шумный салон. Мама стояла в дверях и смотрела на них, подняв бледную руку, словно сдаваясь. Он подумал о слове «сдаваться», и оно ему не понравилось. Автобус трясло на ухабах. Дождь словно плевался в лобовое стекло. Он смотрел в окно на овец, на лошадей. Они проехали мимо фабрики пластмассовых изделий, парка, в который никто никогда не ходил, подстанции с оградой в виде цепи. На ограде висела табличка «ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ» с черепом и костями, и он задумался, как устроен мир и как чья-то жизнь может зависеть от чужих ошибок.
Автобус свернул в Чозен, мимо тесных домов Главной улицы с табличками «Осторожно, собака» и статуями Святой Девы, и остановился перед светофором. Из окна он увидел, что на поребрике стоит Патрисия с блокнотом в руках. В прошлом году на городской ярмарке они вместе катались на американских горках. Просто так получилось, они оказались рядом в очереди и потом на одной скамейке. Все это время они держались за руки в наполненной визгами темноте. Теперь при виде ее, в школьной форме и растянутых гольфах, у него внутри закололо. Пока автобус сворачивал на парковку, она на миг подняла глаза, и их взгляды встретились. Он приложил ладонь к стеклу, словно заключая воображаемый договор, но она уже отвернулась и переходила улицу.
Последнее, что он запомнил на той неделе, было в субботу, когда отец снял воздушных змеев. Всю зиму они хранились в сарае, разложенные на балках рядом с лыжами и удочками. Он помнил лицо отца, когда тот обматывал веревку вокруг сгиба локтя с мечтательным взглядом. Они подняли змеев, словно винтовки, на холм, где дул сильный ветер. Было слышно, как ветер шуршит тонкой бумагой, разрисованной змеями. Воздушные змеи были из Токио, где отец служил на военной авиабазе, еще до того, как обзавелся детьми. Он говорил, что довольно хорошо знал и любил город. Он прожил там целый год. Однажды они нашли фотографии в картонной коробке. На одной был отец в форме и в шапке в форме каноэ, на другой – незнакомая женщина в нижнем белье, с белой, как зефир, кожей, улыбающаяся, в полутемной комнате.
– Выпускай, – сказал отец, когда ветер рванул их змеев, и те со звуком тысячи взлетающих птиц взмыли в небо, наконец свободные.
2
Потом, когда у них больше ничего не осталось, их нашел он. Было утро, еще до школы. Говорили, что это несчастный случай. Она оставила мотор включенным. Их комната была над гаражом, и сквозь щели между досками просочился дым. Они лежали в кровати, тесно прижавшись, словно любовники или, может быть, дети, держась за руки. У стены стояли корзины с бельем, и ему подумалось, что, даже мертвая, она не хотела, чтобы ей мешали в домашних хлопотах.
«Несчастный случай, – говорили люди. – Ошибка». Но Коул знал, все они знали.
Были поминки, люди шли мимо гробов, боясь подойти слишком близко. Когда все закончилось, отец Гири подъехал к дому в черном «жуке». Их дядя Райнер привел свою девушку Виду и стоял в дешевом костюме и курил. Мальчики поднялись на холм с их прахом – Эдди с отцовским, Уэйд с маминым. Туфли Виды тонули в грязи. Она сняла их и пошла по мягкой земле в чулках. Наверху они встали в тесный кружок под ярким солнцем. Они разбросали прах, и ветер унес его. Отец Гири произнес молитву, и Коул подумал – интересно, наверно, мама сейчас с Иисусом, он надеялся, что да. Он представил, как она там, наверху, берет Его за руку, и ему стало легче. Он представил ее в белом одеянии, стоящей на облаке, в желтых лучах, как на обложке катехизиса.
– Кроме нас, мальчики, у вас никого не осталось, – извинился дядя, положив тяжелую руку на плечо Коула, когда они спускались к дому.
После обеда люди приходили выразить соболезнование. Пришли миссис Лоутон с мужем и Трэвисом.
– Пойдите погуляйте, мальчики, – сказал шериф.
Коул надел отцовское пальто, и оно облекло его, словно тень. Он сунул руки в карманы, сжал в пальцах мешочек табака «Драм» и бумажки. Коул чувствовал запах табака, бензина и пота. Он подумал, что, возможно, это запах несчастья.
Они прошли по мокрому полю и вернулись к холмам, в ушах свистел ветер. Трэвис смотрел, как он скручивает для него сигарету, и они встали поближе, чтобы он смог прикурить. Коул почувствовал запах жареной курицы, которая была у Трэвиса на обед, и ему захотелось есть. Трэвис затянулся сигаретой, словно играя на казу[10], и мрачно посмотрел на Коула.
– Мне правда жаль насчет твоих предков. – Он протянул руку, как взрослый, и Коул пожал ее. Они постояли
