— Ну и какие же еще новости ты привез мне, центурион? Неужели готовится новый поход?
Вестник покачал головой, потом утер рукой влажные губы.
— Нет, это касается командования твоим кавалерийским отрядом. Боюсь, эта часть привезенного мной послания обрадует тебя меньше, трибун.
Гальба приподнялся на локте:
— А в чем дело? Я командовал отрядом кавалерии, будучи старшим центурионом, после того как старший трибун уехал, получив новое назначение. Я одержал победу. Теперь я получил звание старшего трибуна. Командование отрядом по-прежнему остается за мной, разве не так?
— Если бы все зависело от воли герцога, так и было бы. Ты сам это знаешь.
Глаза Гальбы сузились. До сих пор такой мрачный взгляд имели несчастье видеть только его враги — на поле боя. Что-то подсказывало ему, что его дурачат.
— О чем это ты толкуешь, Лонгин? Ты в моем доме и пьешь мое вино!
— Прости, я был бы рад, если бы эту весть доставил тебе кто угодно, лишь бы не я. Ты получил повышение, Гальба, а вместе с ним и деньги, и ты по праву заслужил это. Но в Риме правят политики. Да, политики и только политики. Кое-какие семьи вступили в новый союз — и вот одному офицеру понадобилось место. Префекту. Он просил дать ему полк петрианской кавалерии — видимо, соблазнившись репутацией полка. И он желает служить в этой крепости — вероятно, потому, что весть о той победе, которую ты одержал, докатилась и до Рима. Вот он и вознамерился оставить тут свой след. Вместе с тобой.
Новый трибун, не веря собственным ушам, ошеломленно потряс головой:
— Не понимаю… Ты хочешь сказать, что мне дали новый чин только ради того, чтобы отнять у меня полк, которым я командовал?! Но ведь я всю свою жизнь трудился как вол ради того, чтобы получить его!
Лонгин с сочувствием посмотрел на него:
— Прости, Гальба, к тебе лично это не имеет никакого отношения. Просто кому-то срочно понадобилось пристроить офицера, по праву рождения принадлежащего к сословию всадников. Несправедливо, я знаю.
— Но при чем тут политика?!
— Этот парень, насколько я слышал, помолвлен с сенаторской дочерью. Видишь, как все просто. — Он отхлебнул вина.
— Клянусь кишками Плутона!
При своем исполинском росте Гальба обладал невероятной вспыльчивостью. Вскочив как ужаленный, он прорычал ужасное проклятие, и чаша с вином полетела в сторону, со звоном ударившись о стену. Ярко-алые, точно кровь, капли забрызгали мозаичный пол. Подскочив к центуриону, Гальба угрожающе навис над ним. Потемневшее лицо его было искажено яростью.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что какой-то хлыщ из Рима собирается отобрать у меня петрианцев — полк, о котором до меня никто вообще не слышал! — только лишь потому, что решил взять в жены молоденькую шлюшку, в жилах которой течет голубая кровь?! — проревел он голосом, похожим на рык разъяренного медведя.
Лонгин отвел глаза в сторону и принялся внимательно разглядывать свою руку, свисавшую с подлокотника ложа.
— Я ведь только вестник, Гальба, — примирительно сказал он. — И к тому же они еще не женаты — только помолвлены.
Гальба со свистом втянул в себя воздух.
— Значит, еще есть надежда…
— Нет. Свадьба состоится здесь.
Новый трибун тяжело упал на ложе.
— Я не намерен терпеть подобное оскорбление. Возвращайся к герцогу и передай ему мои слова.
— Даже не подумаю. Ты ведь солдат. Тебе это неприятно, ты чувствуешь себя оскорбленным, и я могу тебя понять. И ты по-прежнему останешься командовать своим полком — но неофициально. А Луций Марк Флавий пробудет тут пару лет и уедет — за новым, более высоким назначением. И полк снова вернется к тебе.
— Этот римский аристократ станет жить в моем новом доме! Пользоваться всем, что я создавал долгие годы! А мне предоставит всю черную работу!
— Можно подумать, он первый! — Лонгин тоже начал уже понемногу терять терпение. — Не забывай, как обстоят дела. Только попробуй встретить в штыки этого самого Марка, и не наживешь ничего, кроме неприятностей. Глупо! Лучше попробуй гладить его по шерстке, и он станет мягким воском в твоих руках. Ты сможешь вертеть им как хочешь. А пока будь благодарен за то, что у тебя уже есть: новый высокий чин и вот это прекрасное вино. — Лонгин сочувственно покачал головой. — А оно действительно чудесное.
— Странный выбор для высокородного выскочки, неспособного отличить один конец копья от другого! — фыркнул Гальба. — О боги! Такое унижение — и все благодаря кем-то устроенному браку!
— Зато он еще ни разу не терпел поражения в бою. Не забывай об этом.
— Но потерпел поражение от женщины. — Едкая горечь чувствовалась в этих словах Гальбы.
Глава 4
Многие римляне глубоко убеждены в том, что рабам ни в чем нельзя верить, но я, Драко, считаю их самыми надежными свидетелями. Да, рабы бывают нечисты на руку. Да, они будут лгать и изворачиваться, если нужно. И конечно, они ленивы. Им не хватает даже тех скромных добродетелей, которыми обладает домашний скот. И тем не менее внимательный слушатель может обратить эти их качества себе на пользу. Рабы обычно беззастенчиво подслушивают и подглядывают за хозяевами, они обожают перемывать им косточки, и ничто не может доставить им большего удовольствия, чем копание в грязном белье того, кому они принадлежат. А если раб еще вдобавок и умен, вы можете услышать от него немало интересного. А эта женщина, что сидела сейчас напротив меня, была умнее прочих.
Она уже начинала раздражать меня.
Ее звали Савия. Ворчливая нянька, превратившаяся в мать. Служанка, ставшая горничной, сварливая мегера и наперсница. У каждой девушки, рожденной в столь высокопоставленной семье, как пропавшая Валерия, должна быть такая, и у большинства она есть. Естественно, Савия была христианкой, как многие среди рабов, но в отличие от других у меня не было права относиться нетерпимо к тем, кто верил в доброго бога и в рай, который ждет нас после смерти. Мне позарез был нужен каждый глаз и каждое ухо, которые могли мне помочь. А честная христианка, насколько я мог судить по собственному опыту, может оказаться не менее полезной, чем честная язычница. И столь же продажной и вероломной. Негодяи встречаются среди людей, исповедующих любую религию, как в каждом стаде имеется своя паршивая овца.
На первый взгляд эта Савия выглядела весьма упитанной и пухленькой — и это при всех тяготах тюрьмы, — а годы явно были милостивы к ней. Наверняка она еще в состоянии согреть любую постель, прикинул я про себя. Волосы ее уже подернулись сединой, лицо от долгого пребывания под замком слегка побледнело и осунулось, взгляд был беспокойным и нарочито искренним — более искренним, чем обычно бывает у нормальных людей. Но ум… ум не скроешь. Она тоже оказалась среди уцелевших, умудрившись пройти через все последние испытания практически без единой царапины. Живое подтверждение тому, что редкий раб предпочтет умереть ради своего господина.
