class="p1">Самурай тоже какую-то «историю» вспомнил, когда сразу несколько бревен выдавило. Посмеялись.
Он нам чаек периодически варил, чтобы работали веселее.
— Чай не пьешь, — какая сила?!
Самое прекрасное в жизни — конец работы, если сделал ее на совесть. Иногда, правда, бывает, что радоваться и сил нет, но это уж — детали.
Навечно плывун мы закрыли и наверх поехали. А там день, оказывается, и светло, так что глаза ломит. У раскомандировки народ толкается, машина больничная стоит. Я уж подумал — случилось что-нибудь, потом догадался — нас ждут, а машина, значит, на всякий случай… Ну, до чего же родными мне все показались! Озабоченные, переживают. Даже силикозники от пожарки притопали, помогать, стало быть… Ах вы, бродяги! Обнять мне их захотелось. Даже Копыркин, милый человечек, гляжу, бодро расталкивает всех, чтобы мы в душевую прошли без задержки. Подмигнул я ему, как человеку причастному…
— Все! — Костя объявил. — Порядок!
И Кутузов приехал? Он, точно! Сидит в сторонке на камешке, газету изучает.
— Как дела, Иван Александрович? — спрашиваю.
— Есть, — говорит, — одно объявленьице. «Потерялась овчарка, сучка. Черная. Знающих просят сообщить…»
— Не плохо! Такие объявления тоже в сору не валяются…
Он головой кивнул, а меня вдруг качнуло, сел прямо на землю. Улыбаюсь, чувствую, а встать не могу. Зойка ко мне из толпы бросилась, чуть Степанова не сбила, за рукав теребит.
— Что с тобой? — кричит.
«Вот дела-то! Любит ведь она меня», — понял я вдруг.
Мать моя — женщина!
Квитко меня тормошит, а я сижу, как пень, и улыбаюсь. Смешно мне на него смотреть — грязи комок, а не человек. Себя-то я не вижу…
— Оклемается! — хохочет Кутузов. — Под душ тащите!
Видит, что руки и ноги у меня при себе. Если бы не было чего-нибудь, тогда он поглядеть подошел бы…
— Пойдем, — говорит Зоя. — Я помогу.
Не тут-то было, девушка! Ноги у меня какие-то ватные, и вижу я, что из машины Велта выпорхнула, а за ней девушка какая-то с чемоданчиком. Вспомнил — помощница Кутузова, чаек еще она нам как-то спроворила. Света, Света-удочка.
— Отойдите, пожалуйста! — сказала Велта Зое и рукой ее небрежно так отодвинула.
Не понравилось мне это, но Велта уже приказывала:
— Света, кофеин!
Вытряхнули они меня из куртки, рукав у последней рубахи разодрали, но тела-то все равно не видно — грязь сплошная. Как-то проскреблась все-таки Света ваткой до кожи и иголку ткнула. Тут я и очухался.
— Идите-ка вы! — сказал им и пошел в душевую.
Шмотье мы с себя в угол свалили. Не разберешь — где штаны, где куртки — куча глины лежит. А потом открыли в кабинках воду и уселись на решетках. Я с полчаса, наверное, просидел, и к Косте в кабину заглянул. Смотрю, он кулак под голову сунул, навалился на перегородку и спит. А вода по нему хлещет — кипяток. Как только не сварился? Растолкать хотел — дудки! Я воду закрыл — и к другой кабине. Так и Квитко же спит, бандит! И Самурай! С ума сойти! Мне Велта после растолковала, что сам-то я не заснул потому лишь, что кофеин получил.
Заорал я там в душевой, как зарезанный. Дядя Саша прибежал, взглянул на всех и обратно.
Ну, скажи, не выжился, сивый черт? Позвал Велту, топотят прямым ходом в душевую вместе со Светой и чемоданчиком.
— Куда претесь?! — крикнул я им.
Велта споткнулась, но хода не сбавила.
Быстренько они мальчиков расшевелили, Степанов, когда уяснил обстановку, рукой прикрылся и велел завхоза позвать.
— Бегом! — кричит. — Хэбе тащи! Бегом!
Тот крутенько приволок нам со склада новые хлопчатобумажные костюмы. Мягкие, как пижамы больничные. Мы их прямо на голое тело натянули, а завхоз всем уже сапоги новенькие тащит и портянки. Во прохиндей! В другое время у него рукавиц не допросишься, а тут — расщедрился.
Вышли мы на волю, а там народ, как стоял, так и стоит. Теперь уж я им объяснил, что уходить можно, показывать здесь больше ничего не будут. Смеются, а не уходят.
Велта хотела нас на машине подвезти, но мы отказались. Вокруг горы́ долго ехать. Пешочком через переходик — ближе.
— Отгул — два дня! — сказал Костя тем, кто не менялся, пока плывун не успокоили.
И пошли мы потихоньку тропочкой через багульник. Мимо пожарки, мимо фабрики. Концентрат там как раз грузили в машину. Аккуратные мешочки, каждый — полцентнера. Сейчас их на станцию повезут, а потом пассажирской скоростью на Челябинск…
Много людей вместе с нами шло. Соня Клецка из своей сараюшки удивленно глядела, потому что все мимо прошли…
2.
Дня через три после этих событий мне в общежитие позвонил Кутузов.
— Газету имеешь?
— Принести должны.
— Лодырь ты! — он меня укорил. — Самому надо на почту ходить. А так ты все на свете проспать можешь.
— Что случилось-то?
— Сейчас, — он объявляет, — прочту я тебе концовочку из одного волнующего произведения.
Паузу он соответствующую выдержал и читать стал.
«Шахта уходит в гору.
Шахта вгрызается в гору.
Люди вгрызаются в гору. В самое сердце, туда, где спрятала она дорогую руду.
Гора сопротивляется, гора не хочет отдавать свои богатства. Она щетинится угрюмыми лиственницами, швыряет в людей камни.
Но люди упорны. Они расчистили камни на склоне и построили жилища. Они пробили в глубь горы длинную выработку и назвали ее шахтой.
По утрам, когда серый рассвет освещает окрестности, взрывы в глубине горы сгоняют с ее вершины запутавшиеся в лиственницах тучи. Гора глухо вздыхает. Но она бессильна. Она отдает руду.
Люди победили гору.
Обыкновенные люди!»
— Ох! — восхитился я. — Прелесть какая! Про нас?
— Про вас… — изрек он мрачно. — Про тебя сказано, что грамотный ты рабочий.
— Мать моя — женщина! А кто написал-то? Поэт? — Ан. Федотов написал.
— Анатолий, стало быть, или Андрей?
— Вот-вот… Или Антон. В копилку я его сейчас устрою, — говорит Кутузов, — на видное место.
— За что же это? — взвинтился я. — Прекрасный же конец! «Гора глухо вздыхает, но она бессильна…»
— В начале он еще лучше пишет, — соглашается Кутузов. — Прочесть?
— Ясное дело!
— Пожалуйста: «Усилия бригады крепильщиков тов. Манылова сдерживал недостаток половых досок».
— Ой! Может, из другой статьи это, а?
Даже словечка Кутузов мне не сказал.
— Слушай, Иван Александрович, — стал я его просить. — Простим давай! Ну, бывает. Перепутал человек шахту с ЖЭКом. Но ведь был моментик, когда очень не помешали бы нам две соточки, скажем…
— Что это — за «соточки?» — спрашивает он.
— Доски такие. Сто миллиметров толщина у них. Не половые, конечно. Но доски же!
— Нет! — уперся Кутузов. — В копилку! И не уговаривай!
— Хвалит, опять же… Не ругает ведь?
— Хвалит, ага, — бурчит Кутузов. — Парень талантливый. Пишет еще, что
