сидел в своем кресле, глядя на Землю, горевшую в ночном небе, точно уголек. Луны пробудились к яркой жизни; они были уже не меловыми пятнами, а пламенными, кипящими глазами.
– Они украли маму, – сказала я.
Папа моргнул, уставился на меня.
– Что?
– Они украли маму.
Он помолчал, потом кивнул.
– О, – сказал он. – Что ж, понятно.
Его взгляд снова обратился к небу. Я искала хоть какой-то знак того, что ему не все равно. Я искала на его лице хоть что-то, способное оттащить меня от края распахнувшейся передо мной ужасной пропасти. И ничего не находила.
5
На следующее утро папа решил, что приведет закусочную в порядок сам, и отправил меня в школу. Признаюсь, это стало для меня облегчением. Мне было проще трудиться под железной рукой мисс Хэддершем, которая вбивала знания в наши упрямые черепа со всей нежностью Джона Генри, заколачивающего стальные костыли. Полагаю, что мисс Хэддершем считала учеников своего рода недугом, душевной болезнью, ставшей ей карой за былые грехи. Она была низенькой, мягкой и круглой. Ее тело было создано для того, чтобы к нему прижимались внуки, но вот сердце ее было измышлено для иного призвания: погонщицы скота или тюремной комендантши. Боже сохрани то дитя, которое неверно поставило апостроф в своем сочинении или не сумело оценить величие Александра Поупа. Она расхаживала перед классной доской широкими хищными шагами и патрулировала проходы между нашими партами, точно кочевник, высматривающий пролом в Великой Китайской стене.
Выносить все это мне помогало присутствие подруг, Бренды Льюис и Дотти Олсен. Впрочем, «подруг» – это сильно сказано; мы проводили время вместе скорее из-за отсутствия выбора, чем по собственному желанию. Не будучи ни популярными, ни отверженными, мы с трудом заводили друзей, каждая – по собственным причинам. Мой характер некоторым казался колючим и невыносимым; Бренда была чернокожей (а мы, несмотря на стремление основателей колонии к равноправию, судя по всему, так и не смогли оставить свои предрассудки на Земле); а Дотти – такой застенчивой, что многие считали ее дурочкой. Обстоятельства сделали нас союзницами. Мы ели вместе, а если на уроке наш класс разбивали на группы, мы естественным образом оказывались в одной. Когда нас отпустили на обед, я нашла их в нашем обычном месте – в тени складского сарая в нескольких сотнях футов от школы.
Девочки встретили меня непривычным молчанием, и я немедленно насторожилась. Я уселась рядом с ними и достала принесенную из дома еду. Папа, видимо из жалости ко мне, упаковал мне в качестве лакомства сладкую булочку. Я достала сначала ее, проигнорировав тощий сэндвич, оторвала кусок и запихнула его в рот.
– Ты где ее взяла? – спросила Дотти.
– В сумке, – ответила я, помахав сумкой для завтраков и выпучив глаза.
Дотти смущенно потупила взгляд, и я немедленно устыдилась.
– Не надо так, – сказала Бренда. А потом повернулась к Дотти: – Она взяла ее в закусочной. Где еще?
– Я не специально, – извинилась я. И посмотрела на Дотти: – Хочешь кусочек?
Дотти кивнула, и я угостила ее. Естественно, мне пришлось оторвать кусочек и для Бренды, и неожиданно от моего сокровища осталась только половина. Меня это раздосадовало – их-то, в конце концов, никто не грабил. Но я старалась этого не показывать.
– Я думала, у вас из закусочной все забрали – сказала Дотти.
– А вот и нет. У нас еще куча всего осталась. – Я, конечно, преувеличивала. Никакой кучи у нас больше не было. Но и подчистую нас не обнесли. Однако я не хотела рисковать своей нежданной славой, рассказывая все как есть.
– А правда, что с ними была женщина? – спросила Дотти.
– Правда.
– Я знаю, кто это, – заявила Бренда.
Я уставилась на нее.
– Нет, не знаешь. Откуда тебе знать?
– Она возчица, как мой папа. Перевозит товары из одних поселков в другие. Ее зовут Салли Милквуд. Только она в другие места ездит.
– В Броулис-Кроссинг, что ли?
– И не туда. Дальше.
– Дальше ничего нет.
– Мои родители говорят, что есть. Мои родители говорят, там живут индейцы.
Последнее слово она произнесла осторожным шепотом. Мне эта идея показалась бредовой и в чем-то захватывающей. Понимая, что Бренда вот-вот перехватит у меня главную роль, я перевела разговор на Сайласа Мундта и культистов.
– Один из них был из пустынного культа, – сказала я. – Может, даже из культа каннибалов.
Это сработало. Они уставились на меня голодными взглядами.
– Откуда ты знаешь? – спросила Дотти. – Кто-то из них пытался тебя сожрать?
– Мне кажется, они поели прежде, чем к нам прийти. Но у Сайласа была кровь на губах. Наверное, он слегка кем-нибудь перекусил. Может быть, младенцем.
– Фу! – Они были в восторге.
– У него на куртке был выжжен мотылек, – я склонилась поближе к ним. – Один из тех, что селятся в мертвецах.
Дотти передернуло:
– Какая гадость.
Бренду это, похоже, не впечатлило:
– И ничего не гадость. Это мотылек-могильщик. Они выращивают в трупах растения. Превращают людей в маленькие сады.
Я наморщила лоб. Мне о таком не рассказывали. В этом была болезненная красота.
– Откуда ты знаешь?
Бренда пожала плечами:
– Я слушаю, о чем говорят родители, когда думают, что я сплю. Папа много знает о насекомых. Эти культисты им поклоняются, или что-то вроде того.
– С чего это людям поклоняться мотылькам?
– Потому что культ Мотыльков выращивает призраков, а призраки притягивают мотыльков.
Снова какая-то чушь. Мне казалось, что она пытается меня затмить.
– Ты все выдумываешь.
– А вот и нет! Сказала же, мои родители о таком разговаривают. А я их внимательно слушаю.
Хоть ее слова и не были укором, я восприняла их именно так. Мои щеки вспыхнули. Мне хотелось сказать Бренде, что я бы тоже слушала, если бы у меня были родители, которые друг с другом разговаривают, но я не стала этого делать. Моя мама улетела, а папа общался только с ее призраком.
Не успела я открыть рот, как Дотти выстрелила из своего главного калибра:
– А мои родители вообще не верят, что вас ограбили. Они говорят, что вы врете.
– …что?
– Мама сказала, что вы это все выдумали, чтобы спрятать свою еду.
Я была так поражена, что не могла даже разозлиться. Только смотрела на нее и на Бренду, которая избегала моего взгляда. Если так говорят мои подруги, сколько еще людей считают так же? Сколько людей думают, что мы прячем еду для себя? Сколько людей уверены, что это мы – лжецы и воры? Не это ли имел в виду шериф, когда говорил о тревожных мыслях?
Я резко вскочила, готовая драться,
