отправили «на поле», на геодезическую практику. Остаток лета проявил новых друзей, молоденького Милославского из случайно сохранившихся прошлых, Иринку Бенуа, (много лет спустя её дядя, Пётр Устинов, приходил в наш ресторан), её милую подружку Ядвинскую — называли её «ЯЗдвинская». Познакомился и с другими замечательными ребятами, в том числе и с одной, очень красивой и весёлой девчонкой Ниной. Она 13-и лет научилась аккордеонить, в Казани, куда она была эвакуирована, играла и пела в госпиталях для раненых и здесь, в Ленинграде, аккордеонила в пионерском лагере, рядом с моим, а я не знал её тогда! А сейчас сердечко моё так и замерло! И так замирало каждый раз, все 56 лет, до самой её смерти в 2009-м году.
«Моя будущая жена — Нина Рохман — пришла с пионерами в госпиталь,1944 год».
А с последней, до встречи с Нинулей, моей подружкой меня познакомил мой друг-однокурсник. Девчонка эта была очень красивой — высокая, ноги невероятной длины и рыжая, как огонь! Мы старались почаще быть вместе и когда Мишка, что жил у мня, уходил ночевать к своей будущей жене, подружка оставалась со мной. Она работала напротив больницы Эрисмана, в средней школе, близко от моего дома. Я, конечно, поинтересовался, что она преподаёт там. Рассмеялась, это раньше была школа, сказала, теперь это НИИ. И кто ты там, спросил. Я, говорит, мастер-художник по внутренним помещениям кораблей и подводных лодок. Мне стало холодно внутри — это ж военное, секретное учреждение, узнают там про меня и ей конец. Через пару дней я понял, что наше счастливое времечко кончилось и так больше рисковать её жизнью нельзя, собрал всё, что было её у меня и срочно, рано утречком, помчался к ней домой, это была суббота, мы планировали поехать на острова, поэтому приехал я ни свет, ни заря. Она очень удивилась, ты, говорит, чего, что случилось? Случилось! Нам нужно немедленно расстаться и никто не должен знать, что ты была со мной. Я понимал, что это с моей стороны неожиданный и непонятный удар по самому, самому! Длинная секунда молчания, в глазах вопрос «Почему, за что?» Стараюсь как можно спокойней объяснить: «мой отец враг народа, сидит в лагере и если узнают про нас, тебе крышка, объявят шпионом, скажут, что ты направлена сюда американцами находить и пересылать им секретные сведения о военном флоте нашей Родины! Прости меня, но я не могу тобой, нами, рисковать, ведь за это тебя могут расстрелять!» Что было потом, сколько слёз и прощальных расставальных поцелуев — до сих пор горько об этом вспоминать.
Прогулки, пляж, Летний Сад, Острова, Ольгино, Комарово, Петергоф и так до осени, но уже без неё! А в ноябре опять непонятки почему Антифашисткий Комитет разгоняют! Оказалось, не нужен и, даже, вреден — кусок земли в Крыму захотел, чтобы, видимо, базу создать для вражеских сил! Расстреливают членов этого Комитета — националисты, оказалось, они. Погиб и автор «Карика и Вали» и «Швамбрании» вместе с другими известными людьми, все они были антифашисты — но евреи.
1949
Зимой 49-го началась борьба с космополитами, газета «Правда» разразилась громкой статьёй, попало и Мдивани, и Ахматовой, и любимому многими Зощенко, и другим. Всех их назвали безродными космополитами, пропагандирующими загнивающую буржуазную культуру, игнорируя наш передовой соцреализм! А потом обругали литературные журналы «Ленинград» и «Звезду», главредов повыгоняли, но на этот раз не стреляли, из иностранных в продаже остались только из Соцстран и Кореи, но только на русском. Мне вспомнился главный врач маминой больницы, кто в блокаду приказал привезти бабулю, оставил и меня в этой больнице, всегда говорил со своей женой по-французски. Ещё до войны, когда Чкалов и Громов летали через полюс в Америку, я увлёкся географией и английскими словами.
В детском доме нас вместо немецкого учили английскому, учительница, заметив мой интерес, принесла книжку Стивенсона «Похищенный» на английском. «Читай, — сказала, — помогу». Ни учебника, ни словаря не было — латинские буквы я знал — стал пробовать читать. Борька Гудович знал кино «Остров сокровищ» наизусть, захотелось узнать кого и как похитили в другом романе этого Стивенсона. Мало-помалу, одну страницу за другой, осиливал я этот роман и, перед самым побегом, просить помощи почти перестал! Английский в школе сдал на «5» и решил в институте сразу получить зачёт чтобы вместо изучения английского заняться французским. Прихожу на кафедру, прошу заведующую разрешить мне это. Она берёт какой-то журнальчик иностранный, отчёркивает статью и говорит: «Я ухожу на полчаса, вот бумага, переведёшь — зачту». Перевести-то я перевёл, но француженку-то, на которую я нацелился, старушку-интеллигентку прежнего посола, вскорости увели энкаведешки и мечты мои не сбылись, увы! Исчез и наш однокурсник-литовец.
С 15-й годовщиной убийства Кирова по поручению комсомольского бюро выпустили специальный листок, взяли в бюро фото Сталина, я принёс хранившийся у нас портрет Мироныча, написана была статья о нём, всё сделали под непосредственным надзором бюро, но через 4 дня газетка испарилась. Что-то, видать, не так, не надо, верно, всё припоминать.
Все последующие зимы, до лета 1952-го, сплошная рутина — лекции, занятия, эпюры — специальные чертежи, курсовые и конкурсные проекты… Один их них, рубленая из брёвен дача — полутораэтажный дом на пригорке, был отправлен в фонд, туда, где хранились проекты других студентов, ставших известными — Никольского, автора стадиона на Кировских Островах, и других знаменитых архитекторов, в том числе и автора моего дома с башнями, Белогруда. Мог ли я тогда предположить, что дом, в котором я буду жить на чужбине, будет тоже полутораэтажным, на пригорке! А ещё один, курсовой, вызвал смятение у начальства, прибежал доцент из архитектурной кафедры, стал уговаривать меня один из двух вариантов проекта убрать — я сделал два, оба внутри имели точно такую же планировку, а снаружи один — классика, другой — как здание ООН в Нью-Йорке. После всех этих дел выбирают меня то ли председателем, то ли ещё кем-то — уже не помню, — студенческой секции архитектуры, становлюсь знаменитостью!
Летнюю практику разрешили провести там, где хочется мне, но с условием, что отчёт будет содержательным, и я еду в Воркуту! О том, что было при встрече — ни словами сказать, ни пером написать — два дня пировали, тем более что в ларьке можно купить то, что в Питере и не увидишь! Но это только для вольных и кто на «молочных карточках», в ОЛПовских едальнях — обычная зэковская еда. Про «молочные карточки» я рассказывал, а ОЛП — это Отдельный лагерный пункт — несколько бараков внутри прямоугольного ограждения из колючей проволоки с высокими сторожевыми вышками по углам, где, как поётся, «на штыке у часового горит полночная
