насилием; он хотел вернуться к патриархальной семье, возделывающей землю и живущей ее плодами. Он жаждал освободиться от правил и ограничений полированного общества, от классического стиля умеренности и разумности. Он ненавидел Париж и тосковал по Les Charmettes. Под конец жизни, в книге Les Rêveries d'un promeneur solitaire, он идеализировал свою дезадаптацию:
Я родился самым доверчивым из людей, и за сорок лет совместной жизни ни разу не обманулся в этом доверии. Попав внезапно в другой порядок людей и вещей, я угодил в тысячу ловушек. ... Убедившись, что в гримасах, которыми меня осыпали, нет ничего, кроме обмана и фальши, я быстро перешел в другую крайность..... Я стал испытывать отвращение к мужчинам.... Я никогда по-настоящему не привыкал к гражданскому обществу, где все - заботы, обязательства, долг и где моя природная независимость делает меня всегда неспособным к подчинению, необходимому тому, кто хочет жить среди людей".83
А в "Исповеди" он мужественно признал, что это первое "Рассуждение", "хотя и полное силы и огня, совершенно лишено логики и порядка; из всех произведений, которые я когда-либо писал, оно самое слабое в рассуждениях и самое лишенное числа [прозаического ритма?] и гармонии".84
Тем не менее он энергично отвечал своим критикам и подтверждал свои парадоксы. Из вежливости по отношению к Станисласу он сделал исключение: подумав, он решил не сжигать библиотеки и не закрывать университеты и академии; "все, чего мы этим добьемся, - это вновь ввергнем Европу в варварство";85 и "когда люди развращены, лучше для них быть учеными, чем невеждами".86 Но он не отказался ни от одного пункта в своем обвинении парижского общества. Чтобы обозначить свой уход из него, он отбросил шпагу, золотую тесьму и белые чулки и облачился в простую одежду и небольшой парик среднего класса. "Таким образом, - говорит Мармонтель, - с этого момента он выбрал роль, которую ему предстояло играть, и маску, которую он должен был носить".87 Если это была маска, то ее носили так хорошо и упорно, что она стала частью человека и изменила лицо истории.
VI. ПАРИЖ И ЖЕНЕВА: 1750-54 ГГ.
В декабре 1750 года Руссо так сильно страдал от болезни мочевого пузыря, что был прикован к постели в течение шести недель. Это несчастье усилило его склонность к меланхолии и уединению. Богатые знакомые прислали ему своих врачей, но тогдашняя медицинская наука не позволяла им помочь ему. "Чем больше я подчинялся их указаниям, тем желтее, худее и слабее становился. Мое воображение... не представляло мне по эту сторону могилы ничего, кроме продолжающихся страданий от гравия, камней и задержки мочи. Все, что приносило облегчение другим - птицы, ванны, кровопускание, - усиливало мои мучения".88
В начале 1751 года Тереза подарила ему третьего ребенка, который вслед за своими предшественниками попал в приют для подкидышей. Позже он объяснил, что был слишком беден, чтобы воспитывать детей, что они были бы испорчены воспитанием у Левассеров, и что они бы помешали его работе как писателя и музыканта. Болезнь заставила его отказаться от должности и доходов кассира Дюпена де Франсуа; отныне он содержал себя главным образом за счет копирования музыки по десять су за страницу. По небрежности Дидро или по скупости издателей Руссо ничего не получил от продажи "Рассуждений". Его музыка оказалась более прибыльной, чем его философия.
18 октября 1752 года, благодаря влиянию Дуэлоса, оперетта Руссо "Деревенский черт" была представлена королю и двору в Фонтенбло, и с таким успехом, что через неделю ее повторили. Представление для публики в Париже (1 марта 1753 года) получило более широкое признание, и ушедший на покой автор снова стал знаменитостью. Маленький антракт, для которого Руссо написал и слова, и музыку, был почти аблигато к "Рассуждениям": пастушка Колетт, опечаленная флиртом Колена с городскими демуазельками, получает от деревенской прорицательницы совет вернуть его с помощью собственного флирта; Колен, приревновав, возвращается, и они вместе поют баллады, восхваляющие сельскую жизнь в противовес городской. Руссо присутствовал на премьере и был почти примирен с обществом:
Перед королем не хлопают, поэтому все было слышно, что было выгодно и автору, и произведению. Я слышал вокруг себя шепот женщин, которые казались прекрасными, как ангелы. Они негромко говорили друг другу: "Это очаровательно, это восхитительно; нет ни одного звука, который не доходил бы до сердца". Удовольствие дарить эти эмоции стольким приятным особам довело меня до слез, и я не смог сдержать их в первом же дуэте, когда заметил, что плакал не только я один.89
Вечером герцог д'Омон передал ему, что на следующее утро в одиннадцать часов он должен явиться во дворец, чтобы быть представленным королю; посыльный добавил, что король, как ожидается, назначит композитору пенсию. Но бладжер Руссо наложил вето на этот план.
Можно ли поверить, что ночь после столь блестящего дня была для меня ночью мучений и недоумений? Первой моей мыслью было, что после представления мне часто хочется удалиться; это причиняло мне сильные страдания в театре и могло мучить меня на следующий день, когда я должен был находиться на галерее или в апартаментах короля, среди всех великих, ожидая отъезда его величества. Моя немощь была главной причиной, которая не позволяла мне смешиваться с вежливыми компаниями и наслаждаться беседой на ярмарке. ...Никто, кроме людей, знакомых с этим положением, не может судить о том ужасе, который внушает риск, связанный с ним".90
Поэтому он отправил сообщение, что не может приехать. Два дня спустя Дидро упрекнул его за то, что он упустил такой шанс обеспечить себя и Терезу более достойно. "Он говорил о пенсии с большей теплотой, чем я ожидал от философа по такому вопросу. ...Хотя я был обязан ему за его добрые пожелания, я не мог насладиться его максимализмом, что вызвало жаркий спор, первый, который я когда-либо имел с ним".91 Девин не остался в стороне от его деятельности. Он так понравился госпоже де Помпадур, что она сама сыграла роль Колетты во время второго представления при дворе; она послала ему пятьдесят луидоров, а Людовик - сто.92 Сам король, "обладающий самым ужасным голосом в своем королевстве", ходил и пел печальную арию Колетт "Я потерял своего слугу" - предчувствие Глюка.
Тем временем Руссо готовил статьи о музыке для "Энциклопедии". "Я выполнил их в большой спешке и, следовательно, очень плохо, в течение трех месяцев, которые Дидро мне отпустил". Рамо подверг эти статьи резкой критике в памфлете "Ошибки в музыке в "Энциклопедии"" (1755). Руссо исправил статьи и положил их в основу "Музыкального словаря" (1767).
