вечера. Дорога действительно стала почти непроходимой из-за ливней и многих лет запустения, поэтому путники совсем выбились из сил. Корсаков чувствовал, как улетучивается уверенность его спутника. Родионов решился поверить ему в церкви, под жуткой картиной на потолке. Сейчас же его волновало, что скажут Серебрянские, у которых на пороге на ночь глядя окажутся уездный исправник и странный гость из Петербурга, утверждающий, что хозяева укрывают у себя художника-колдуна.
Деревня представляла удручающее зрелище. Большинство домов совсем обветшали и стали непригодными для жилья. Крыши провалились, стены покосились, окна разбиты. Никто даже не удосужился заколотить их. Заброшенные сады и огороды заросли сорняками, а фруктовые деревья стояли голые и сухие. Немногочисленные фонарные столбы покосились, а то и вовсе валялись на земле. Посреди всеобщей разрухи оставалось несколько домов, выглядевших более крепкими, – их покинули позже остальных.
– Я так понимаю, от Серебрянских ушли не все крестьяне? – спросил Корсаков.
– Большей частью ушли, конечно, но кто-то остался, – ответил ему Родионов.
– Тогда где они? Вас не волновала их судьба?
– Стыдить меня вздумали? – кинул на него колючий взгляд исправник. – Поймите, Владимир Николаевич, Серебрянских навещали только городской голова и я пару раз. Те крестьяне, что решили остаться, утверждали, что сделали это по собственной воле. А когда Серебрянская появилась в городе лет десять-двенадцать назад и потребовала вернуть часть бывших крепостных, ее вежливо отправили восвояси, сказав, что делать этого никто не будет. С тех пор она не возвращалась, из усадьбы никто не приходил и мы их не беспокоили. Так было легче для всех.
– Ну да, перед тем как броситься с утеса, ваш священник мне примерно то же самое говорил… – едко заметил Корсаков.
Владимир бегло осмотрел те дома, что покрепче. Даже они выглядели покинутыми много лет назад. Корсаков гадал, что могло заставить крепостных остаться с жестокими помещиками, даже когда большая часть деревни снялась с места и ушла в город. Первым на ум приходил страх. Серебрянские вселяли в крестьян такой лютый ужас, что некоторые не смогли найти в себе воли их покинуть, даже если знали, что им грозит смерть. Но видение у камней показало Корсакову и другую сторону медали. Потомки первых язычников, что поставили на обрыве свои монолиты, вполне могли остаться с Серебрянскими по собственной воле и даже без колебаний дать принести себя в жертву своим жутким богам.
Миновав деревню, Владимир с исправником оказались у самой усадьбы. Старый дом посреди леса выглядел запущенным. Когда-то это был настоящий дворец, яркий, в два этажа, с парадным портиком из шести белых колонн, стоящий в глубине разительно отличающегося от окружающего леса липового сада. Сейчас же стена деревьев подошла вплотную к особняку, присвоив еще недавно окультуренные угодья и превратив парк в лабиринт из скрюченных безлистных ветвей, склонившихся к поросшей мхом земле. Часть окон зияла провалами, крыша местами прохудилась. Стены укрывали спутанные ветви мертвого плюща, а свет горел лишь в двух окнах на первом этаже.
Подходя к крыльцу, Корсаков обратил внимание на полуразвалившуюся деревянную беседку, когда-то белую и ажурную. Перед ней из земли выступали три небольших холмика. Он подошел, коснулся их рукой – и тут же ее отдернул.
Мертвецы, здесь погребенные, были очень старыми и очень жестокими. Бросившие их крестьяне обрекли бывших хозяев на судьбу живых покойников, медленно гниющих и рассыпающихся в прах. Первым умер отец. Следом – мать. Оставалась лишь их дочь – самая молодая, она каким-то чудом цеплялась за жизнь, оставшись совсем одна в заброшенном доме. Корсаков готов был поспорить, что питала ее лишь свирепая ненависть к предавшим семейство Серебрянских бывшим крепостным, бежавшим от них после императорского указа, да крохи старого колдовства.
– Сын хозяина гостиницы говорил, что Серебрянских было трое. Похоже, остался кто-то один, – Корсаков указал исправнику на могилы, словно размышляя вслух. Делиться со спутником своими видениями было бы глупо.
– Не может быть, – покачал головой Родионов. – Если бы кто-то из них умер, то оформлялись бы документы о наследстве, готовились похороны. Весь город бы узнал.
– При условии, что вы правы, а я просто сошел с ума, – возможно.
Они поднялись по ступенькам на крыльцо, исправник уже было потянулся к дверному молотку, чтобы постучать, но Корсаков остановил его.
– Гаврила Викторович, запомните еще очень важную вещь: увидите в доме картину, хоть даже краем глаза, – тут же отвернитесь.
– Не понял!
– Когда поворачиваете за угол или открываете дверь – не смотрите туда прямо. У Стасевича было достаточно времени, чтобы написать ваш портрет. Те портреты, что я видел в Петербурге и Москве, сводили своих жертв с ума за недели. Но здесь, присосавшись к силе каменного круга… Стасевич смог лишить разума чуть ли не весь город и обрушить на него библейский потоп в придачу. Боюсь, теперь вы можете потерять рассудок сразу же, стоит вам увидеть портрет.
– А не боитесь, что он и ваш уже написал?
– Нет. Он знает, что его кто-то преследует, иначе бы не пустился в бега. Но мы ни разу не встречались лицом к лицу. Не знаю, что ждет нас внутри, но хотя бы собственного портрета я могу не бояться.
Исправник постучал. Затем еще раз. Некоторое время было тихо, а затем за дверью раздались шаги. Им открыла молодая женщина в черном бархатном платье. Она была бы невероятно красива, если бы не острые скулы и злые колючие глаза, придававшие ей сходство с хищной птицей.
– Чем обязана в столь поздний час, господа? – поинтересовалась хозяйка. Корсаков не дал исправнику открыть рот и бросился в атаку:
– Прошу нас простить, мадемуазель. Я прибыл в ваш чудесный город сегодня днем, чтобы повидать своего старинного друга, Сергея Стасевича, и узнал, что он остановился у вас. Не корите строго вашего исправника, Гаврилу Викторовича, он согласился проводить меня в столь поздний час лишь после долгих увещеваний. Позвольте представиться – граф Корсаков, Владимир Николаевич. Очарован, положительно очарован! – Он протянул руку ладонью вверх, и сбитая с толку его напором хозяйка дома машинально протянула свою руку для поцелуя. Перед глазами Корсакова мелькнуло очередное видение.
Художник заканчивает портрет сухой кошмарной старухи, позирующей ему в полутемной комнате. Вот он наносит последние штрихи – и ее лицо, на картине и в реальности, начинает плыть и меняться, словно восковая маска. Сквозь нее проступают черты молодой красавицы.
Хозяйка почувствовала что-то в прикосновении Владимира. Десятки лет, проведенные рядом с могучим источником потусторонних сил, сделали ее гораздо чувствительнее обычного человека. И сейчас она безошибочно разглядела в Корсакове угрозу. Женщина оскалилась, зашипела, словно дикий зверь, и попыталась захлопнуть перед
