бесследно
растворялись в городе, а на уроках трепались или стреляли из резинок. Самые серьезные
подремывали или играли в "морской бой", Бояркин, если было совсем скучно, читал газеты,
для чего в перемены аккуратно складывал их по столбикам и прятал в карманы.
Больше всего ему нравилась эстетика и сама эстетичка – высокая, длинношеяя, с
медно-рыжими волосами. Увидев ее, Николай понял, что женщин можно разделить на тех,
кто умеет ходить и тех, кто не умеет. Говорили, будто у Ольги Михайловны есть муж и сын,
но Бояркину из-за ее походки не хотелось верить, что она может жить так по-человечески
просто, как другие.
Лишь программа эстетики показалась Николаю интересной: музыка, картины, книги,
рассуждения о виденном и слышанном. Однажды Ольга Михайловна посоветовала сходить в
музей на юбилейную выставку местного художника Алексеева.
На выставке Николай стал ходить от картины к картине и смотреть так, как учили. И
вдруг возле одной он словно приклеился. На картине было разваленное сено, на котором,
покуривая трубочку, сидел не кто иной, как один елкинский старик – Пима Танин.
"Заливаешь, как Пима Танин", – говорили в Елкино тому, кому не верили. Но тому, кто не
хотел ехать на сенокос, обещали: "Там будет Пима Танин". Днем Пима работал плохо,
увиливал. Его настоящая работа начиналась вечером у костра, когда он рассказывал смешные
небылицы. Темы подсказывали слушатели, и Пима не отказывался даже от самой
невероятной. Одно условие было у него – чтобы не смеялись. Если смеются, значит, не верят.
А не верят, так и рассказывать незачем.
Обычно слушают его, давятся от смеха, убегают в сторону, чтобы прохохотаться. А
если кто из пацанов соберется хихикнуть, тот тут же получит подзатыльник от кого-нибудь из
взрослых мужиков. Но хохоту после этого подзатыльника бывало еще больше – его уже
ничто не держало, а Пима завернется в телогрейку и заснет. История останется без конца. И
просить бесполезно.
Бояркин тоже бывал на сенокосе, тоже слушал Пиму, и теперь у него захватило дух от
всплывших в памяти запахов костра, сена, конского пота. Он как будто услышал
пощелкивание сучков в костре, хруст влажной, вечерней травы на зубах у коней,
неторопливое размеренное кваканье лягушек на недалеком болоте.
На сене за спиной деда лежал еще парень в красной рубахе. Этот не напоминал
никого. Николай, посмотрев по сторонам, направился было через весь зал к старушке-
смотрительнице, сидящей на стуле, но вернулся и стал приглядываться снова. Вообще-то
Пима Танин курил не трубку, а газетные самокрутки, хотя тут дело художника. Но уж, зато
взгляд-то его хитрющий не спрячешь.
– Вам что, молодой человек? – подойдя, спросила смотрительница, заметив какой-то
особенный его интерес.
– Да так… Дед тут знакомый. Не знаете, в каком месте художник эту картину
нарисовал?
Старушка подошла ближе и некоторое время с интересом разглядывала старика, как
будто проверяя, не знаком ли он ей самой.
– Да кто ж его знает, – ответила она, – у художника и спроси.
– Я? У художника?
– Напиши ему в книгу отзывов. Он ее по утрам просматривает.
Николай сел у маленького столика и стал читать отзывы. Поколебавшись, написал:
"Понравился старик в картине "Минута отдыха". Кажется, я его знаю. Напишите,
пожалуйста, в каком районе и в какой области вы его срисовали".
Потом Бояркин пришел через два дня. Ответа в книге не было. Спросил у знакомой
смотрительницы.
– Пойдем, я покажу его автопортрет, – отчего-то невесело сказала она и пошла в
другой зал.
– Ага, я его уже видел, – сказал Бояркин.
– Это его последний прижизненный портрет…
– Почему прижизненный?
– Вчера ночью Павел Петрович умер…
После этого Бояркин снова обошел все картины. Теперь он смотрел и думал не как
учили, а по-своему. Он думал, что за каждой картиной длительные годы работы. А за всеми
вместе – большая, нужная людям жизнь.
Выйдя из музея, Николай ощутил в себе порыв броситься по набережной и бежать
очень долго. Чувствовать, что уже не можешь, но ни за что не останавливаться… Жить так,
как он, – ходить шажком, дремать и почитывать газетки на уроках – нельзя. Нельзя, потому
что ни мелких шажков, ни дремоты, ни пустых мечтаний после тебя не останется. Вот в чем
дело. "Черт возьми, да почему же я не поступил в школу! – вдруг мучительно пожалел
Бояркин. – Осел, я, осел! Да ведь я же ничто! Меня вовсе нет!"
На другой день после занятий Николай нашел Ольгу Михайловну и сказал ей о смерти
Алексеева. Она уже знала, но ее тронула солидарность ученика, который был, пожалуй,
единственным из всей группы, кто по ее совету побывал в музее.
– Кажется, у тебя в городе нет друзей, – сказала она, – тебе нужен хороший товарищ. Я
поддерживаю связь со студенческим молодежным театром. Там есть интересный парень –
Юрий Косицын. Приходи сегодня на представление, в перерыве познакомлю.
Бояркин пришел. Спектакль был о комсомольцах двадцатых. По программе было
видно, что Ю. Косицын играет главную роль. На сцене он был с кобурой, в кожаной тужурке.
Несмотря на как-то не "по-комсомольски" вздернутую губу, говорил отрывисто и
решительно. К тому же был он студентом последнего курса медицинского института, а не то,
что какой-то пэтэушник… Николай стал бояться знакомства.
В антракте Ольга Михайловна провела Николая за сцену.
– Юрий, – сказал Косицын, протягивая руку Бояркину.
– Пригласи его в гости, – попросила Косицына Ольга Михайловна.
– Завтра воскресенье. Значит, в десять утра, – сказал Косицын и продиктовал адрес.
В десять часов утра Бояркин позвонил в квартиру нового товарища.
– Кто? – спросил из-за двери Косицын.
Николай смущенно замялся, не зная, как отозваться. Дверь чуть приоткрылась, потом
распахнулась, и Косицын вдернул Николая в прихожую. Он, худой и узкоплечий, был в одних
трусах, поспешно надетых с каким-то перевивом.
– Ой, как же это чудненько, что ты пришел, – зашептал он, увлекая Бояркина на
кухню, – прямо спас. Значит, так: эту посуду начинай переставлять из раковины на стол.
Когда закончишь, переставляй обратно. И греми, пожалуйста, греми как можно громче.
Разбей что-нибудь, если хочешь – это будет очень убедительно, реалистично. Давай, потом
все объясню.
Он убежал. В спальне послышалось шушуканье. Упала и покатилась бутылка. Через
несколько минут по коридору торопливо прошуршало платье. Щелкнул замочек на входной
двери. Бояркин чувствовал себя идиотом с этой дурацкой посудой.
Юрий пришел уже одетый.
– Молодец, хорошо гремел, – проговорил он, снисходительно улыбаясь, – сказал ей,
что мать из деревни накатила. Злющая, говорю, рвет и мечет… Представляешь, вчера после
спектакля
