чудом ему удалось остаться в отделе, но с тех пор он только и ждал подходящего случая, чтобы свести со мной счеты. В отличие от Чика, у которого из-под куртки виднелась футболка, обтягивающая широкую грудь, Гольдштейн был одет в габардиновые брюки, голубую отглаженную рубашку и синий плащ. Почти полицейская форма. Я вспомнил, что недавно Кравиц говорил мне, что Гольдштейн уже получил старшего сержанта. Подонки всегда продвигаются быстрее всех.
– Привет, Чик, – сказал я, не обратив на Гольдштейна ни малейшего внимания.
Но эти тонкости его не смутили.
– Ну, Ширман, – с нескрываемым наслаждением произнес он. – Мы немножко влипли, не так ли?
– Ты о чем?
– У тебя находится девушка, известная под именем Рахиль Штампфер?
– А почему тебя это интересует?
– Задавать вопросы – это больше не твое дело, Ширман. Ты уже не работаешь в полиции. Она здесь или нет?
– А тебя это каким боком касается?
– Меня это касается, потому что я так хочу.
Кровь ударила мне в голову, и я сделал шаг в его сторону, но Чик опустил мне на плечо свою огромную лапищу. Я попытался вывернуться, но это было все равно что выбираться из-под асфальтового катка. Мой внутренний голос ехидно заметил, что если в один день, с интервалом в десять минут, на тебя наезжают двое верзил, то следует вести себя осторожнее.
– Ну, Ширман, покажи, какой ты смельчак! – хихикнул Гольдштейн.
Чик повернулся к нему:
– Еще слово, Гольдштейн, и я отпущу Джоша, а сам отправлюсь вздремнуть.
Поняв, что я успокоился, он убрал руку с моего плеча, которое уже начало как-то странно похрустывать.
– У нас есть информация, что исчезла дочь раввина Штампфера из Бней-Брака.
– Есть заявление?
– Нет. Информация поступила от третьих лиц.
Я прикинул, мог ли Кравиц так меня подставить, и решил, что нет.
– У вас есть ордер на обыск?
– Ты же знаешь, что нет. Зато, если ты будешь нам мешать, нам приказали не считаться с тем, что ты бывший полицейский.
– И что это значит?
– Это значит «французская процедура», – не удержавшись, с наслаждением проговорил Гольдштейн.
Я обдумал эти слова. Выражение «французская процедура» мы использовали потому, что из всех стран Запада только во Франции человека можно задержать на неопределенное время без постановления суда. У нас закон ограничивает этот срок двумя сутками, в особых случаях – пятью. Определить, какой случай является особым, может только начальник районного управления. Но у меня возникло нехорошее предчувствие, что как раз в моем случае он не станет терзаться сомнениями. Я отступил на шаг и дал им войти.
Если бы не Чик, Гольдштейн непременно воспользовался бы шансом перевернуть мой дом вверх дном под предлогом «обыска». Я на него не обижался. Это Чик отступил от правил, а Гольдштейн все делал строго по инструкциям, на страницах которых можно найти и мои отпечатки пальцев. Они косо глянули на развороченную книжную полку, но не сказали ни слова. Гольдштейн достал большую записную книжку в черном кожаном переплете.
– Когда ты в последний раз видел Рахиль Штампфер, двадцати одного года, из Бней-Брака?
– А когда ты, Гольдштейн, в последний раз получал ошибочную информацию?
– Не умничай тут.
Чик решительно захлопнул его записную книжку:
– Гольдштейн, не будь идиотом.
Я смотрел на них, стараясь придать себе как можно более скучающий вид.
– Что-нибудь еще или я уже могу пойти спать?
Как только парочка удалилась, я поднялся наверх и привел Рели обратно.
– Они милые, – сказала она о моих соседях. – А где их жены?
– У них нет жен. Они живут вместе.
– А жены что, умерли?
– Нет. В священном писании описана пара таких случаев, нет?
– Ты имеешь в виду…
– Да.
– Но они такие милые. Совсем не похожи на злодеев или кого-то в этом роде…
– Нет, не похожи.
Посмотрев на нее, я увидел, что на глаза у нее наворачиваются слезы.
– Я хочу домой, – сказала она. – Отвези меня домой.
Я не смог удержаться и обнял ее. Она на миг окаменела, но тут же с неожиданной силой оттолкнула меня. Я убрал руки. Она прижалась спиной к стене. Стоя напротив, я уперся руками в стену рядом с ее лицом. Ее волосы касались моих плеч; ладони она выставила вперед, удерживая меня на расстоянии. Она плакала.
– Трогательное, чрезвычайно трогательное зрелище, – с издевкой произнес Гольдштейн, появляясь в дверном проеме.
В бессильном гневе я чертыхнулся. Как можно было забыть запереть дверь! Но тут же сообразил, что я стою к нему спиной и все, что он за мной видит – это чьи-то ноги в джинсах. Гольдштейн искал дочь раввина из Литска, а нашел молодую девушку, с которой я обнимался. Не поворачивая головы, я спросил:
– Чего тебе?
– У меня для тебя послание от начальника управления.
– Ну?
– Он просил передать, что будет очень рад, если ему представится возможность упечь тебя за решетку.
– Это все?
– Честно говоря, я тоже не очень расстроюсь.
Я отпустил Рели и двинулся на него. Гольдштейн позвал: «Чик!» – но Чик продолжал как ни в чем не бывало подпирать на лестничной площадке стену, превратившись в слепоглухонемого. Я легонько заехал Гольдштейну в нос, слева. Никаких увечий, но крови много. Он отлетел назад и, зажимая нос двумя руками, прогнусавил:
– Ну погоди! Мы до тебя еще доберемся. Не только начальник управления, все мы. Мы тебе покажем. Ты у нас сядешь! На своей шкуре узнаешь, что бывает с полицейскими в тюрьме. Встретишь всех своих друзей, которые очутились там по твоей милости. Дай только время.
– Даю, – сказал я и закрыл дверь. Рели успела ускользнуть в спальню. Я зашел к ней. Она лежала, накрывшись одеялом, и тихонько плакала. Я вышел, закрыл за собой дверь и плюхнулся в кресло. Я размышлял о Тале и Гольдштейне, удивляясь, с чего это в последнее время все так на меня обозлились. С этими мыслями я и уснул.
4
Сон не принес облегчения. От холода я весь скрючился, а когда, проснувшись, попытался встать на затекшие ноги, то свалился на пол. Стоя возле кресла на четвереньках, я услышал смешок. Надо мной возвышалась Рели с двумя большими чашками кофе в руках, честно стараясь сдержать рвущийся наружу хохот. Устав сопротивляться, она откинула голову назад и дала ему волю. Я выпрямился и пробормотал пару выражений, от которых ее смех мгновенно стих, сменившись изумлением. Я взял чашку кофе и пошел в ванную. Закурил и прямо с сигаретой во рту побрился. Одна моя подружка, которой довелось видеть меня за этим занятием, утверждала, что я был похож на панду с запалом. После душа я почувствовал себя
