пятам! Ковар, эта подлая душонка, этот предатель, в последний раз появлялся на болотах, когда всучил меня бабке с дедом. А я тогда едва родиться успела. И больше он нас не навещал, ни единой весточки не прислал! Гнусный негодяй!.. Прохвост, что ты меня дёргаешь? Разве я не права? Он бросил меня, бросил родителей, гад хвостатый, будь он проклят!
— Ясненько, — тряхнула Марта светлой головой. — Теперь верю, что его здесь нет. Но что же мне делать? Может быть, вы покажете, где Вершина Трёх Миров?
— Если пойдёшь к северу, рано или поздно доберёшься, — махнула рукой Хитринка.
— Погоди, мы же не можем отправить её одну, — вмешался Прохвост.
— Отчего это не можем? Сюда ведь она благополучно дошла. Доберётся и туда.
— Я тебя не узнаю, — покачал головой Прохвост. — Я же знаю, что у тебя доброе сердце…
— Пф-ф-ф!
— И ты даже сломанного светляка жалеешь…
— Враки, ничего я не жалею! Он без крыла удобнее.
— И одну маленькую бедную девочку…
— Сиротинушку, — вставила Марта. — Горбунью и хромоножку.
— Вот именно. Не отправишь же такую одну к далёкой горе?
Хитринка вскочила со своего места и топнула ногой.
— Да вы дурни, что ли? — вскричала она. — Ну доберёмся мы к горе, а дальше что? Вниз головой с неё прыгать? Остаться там жить? Что?
— Этого я не знаю, — пригорюнилась Марта. — Наверное, придётся вернуться к Грете и сказать, что я не нашла Ковара. Вот только неизвестно, в Приюте ли сейчас Грета. Я видела её в последний раз, когда она удерживала дверь, в которую ломились волки. Нам удалось заманить их в сарай, где хранились инструменты для сада. Мне она приказала уходить и не оглядываться. Может, её и в живых-то больше нет…
— Попробуем найти твою Грету, — пообещал Прохвост.
Хитринка даже раздулась от возмущения, что её не спросили.
— А сейчас спи давай, с утра в путь, — сказал Прохвост, указывая на своё скромное ложе в углу. — Угостили бы чем-то, да у нас дома ни крошки, в обед последнее доели.
— Жалко, — сказала Марта, пробралась к застеленному тряпьём узкому топчану и улеглась, как была, прямо в обуви. — Ух, жёстко как! Даже в Приюте и то кровати лучше…
— Ты башмаки-то свои грязные сними! — прикрикнула на неё Хитринка. — Кровати, может, в Приюте и лучше, а вот воспитание никуда не годится!
— Я их никогда не снимаю, мне нельзя, — сонным уже голосом ответила девчонка, натягивая на голову лоскутное одеяло. — Я же хромая…
— Сама сейчас их стяну, — пообещала Хитринка, но Прохвост её остановил.
— Не нужно, — попросил он. — Постель всё равно уже испачкана, а завтра так и так уходим. Оставь её, может, ей больно ногу тревожить или ещё что.
Следующим утром бодрой была только Марта, безмятежно проспавшая всю ночь. Хитринка с Прохвостом препирались до рассвета, потому у них у обоих слипались глаза.
— Ты хоть понимаешь, как нам повезло вчера вечером? — охрипшим голосом в который раз произнесла Хитринка. — Если бы волки не отступили, то тут бы нам и крышка! Не желаю в такое ввязываться!
Тишине снаружи пришёл конец. Это у дальних рубежей леса заработали пилы, и если прислушаться, сквозь их монотонное гудение можно было разобрать, как с треском падают стволы. Каждое утро машины понемногу вгрызались в чащу.
Прежде, говорил дед, это был зелёный край с густыми лесами, где водилась всякая живность, с полноводными реками и озёрами, полными рыбы. Теперь от рощ и лесов, окружающих город Пара, только и остался клочок у болота, но однажды не станет и его. И рыбы в реках, куда сливались отходы из мастерских, давно уже не было, и лесное озеро умерло.
— А я всегда хотел отсюда убраться, — внезапно сказал Прохвост. — Ты цепляешься за остатки старого мира и закрываешь глаза на то, что держаться уже и не за что. Слишком всё изменилось. Дедушка и бабушка однажды тоже ушли из города, чтобы запомнить его прежним. А ты хочешь досидеться до того, что машины подойдут вплотную к берегу и болото обмелеет? А помнишь, что говорили путники с востока? Угля добывают всё меньше, того и гляди, правителю понадобится наш торф. Думаешь, с нами тогда будет кто церемониться? Или нам заплатят?
Он перевёл дух и продолжил:
— И торговцы сюда всё реже заворачивают, да нам и нечего им дать, кроме проржавевшего металла. Не помню, когда в последний раз ел мясо. Эту зиму мы чудом пережили, а на следующую уж точно помрём!
Хитринка угрюмо промолчала.
— Вот что, собирай вещи, которые нам могут пригодиться в пути, и мы уходим, — завершил Прохвост свою речь.
Таким Хитринка его раньше, пожалуй, и не видела. Обычно названый брат по всякому поводу спрашивал её совета, и она привыкла считать его нерешительным и мягким.
Не хотелось, но всё-таки стоило признать, что Прохвост был прав. Жизни тут совсем не стало (проклятые пилы, когда уже замолчат!), и если не к Вершине Трёх Миров, то куда-то рано или поздно пришлось бы уходить.
Так что Хитринка молча сорвала с крюка торбу и так же молча принялась сердито пихать туда вещи.
Самое нужное и так всегда находилось внутри: дедушкин гамак, медный рожок, новенькие крючок и леска (если по какой-то невероятной удаче найдётся рыбное место). Бабушкино колечко, дедов ключ, который отпирал когда-то дверь его дома в городе, а теперь ни на что не годился. Старые часы, что давно уже не шли. И новый светляк, пойманный вчера.
Хитринка добавила к этому ложки, их жаль было бросать. Ещё хотела одеяло, да оно не уместилось бы. А одежда вся уже на них. Оставалась ещё только одна ценная вещь.
— Твой альбом никак не лезет, — с досадой сказала она брату, попробовав и так, и сяк.
Прошлой весной заезжал торговец, сказал, нужна болотная тина. Мол, в городе из такой дряни бумагу сделают.
Хитринка посмеялась только, а Прохвост поверил, всё лето провозился, собирал да сушил. И торговец не обманул, заглянул к осени. Сказал, может дать в обмен провизию или что-то из вещей на выбор.
Стоило бы выбрать съестное, но Прохвост увидал вот этот альбом и ничего другого не захотел, а Хитринке не хватило духу его отговаривать. Не так уж и часто брат баловал себя, а может, и вообще никогда.
Тёмными и долгими зимними вечерами, стараясь отвлечься от мыслей о еде, сидели они и листали страницы. На бумаге, не очень хорошо нарисованные, вставали улицы каменных городов, горели огнями витрины, улыбались нарядно одетые люди у экипажей. Чужая, неведомая жизнь, от которой дедушка с бабушкой когда-то
