но с Боголюбовым его связывали более теплые отношения, чем с Вострецовым. Объяснялось это просто. Несмотря на то, что по возрасту они с Вострецовым казалось бы больше подходили друг другу (он был всего на четыре года младше академика), тем не менее в присутствии Игоря Николаевича он не чувствовал себя таким свободным, так как слегка робел перед его маститостью и научным авторитетом. Боголюбова же, несмотря на приличную разницу в возрасте (почти 20 лет) считал за своего брата — трудягу, который не только может с кафедры читать заумные лекции, но и в случае чего сам сможет заменить протекающий на кухне кран. Это то и сближало больше всего полковника, привыкшего все и всегда делать своими руками и из подручных материалов и доктора технических наук, которому не понаслышке знакомо обращение с разводным ключом. Поэтому полковник был довольно частым гостем у четы Боголюбовых. Пока нежданный визитер, с удовольствием умащивался в просторное и мягкое кресло, предложенное хозяином, Наталья, живо метнувшись туда-сюда, накрывала на стол, первым делом выставляя бутылку «беленькой», на которую тот взирал, зажмурившись, будто кот на сметану. В углу, сияя плазмой качественного изображения, тихо транслировал какую-то оперную постановку телевизор. Наталья — женщина возрастом около пятидесяти, была почти во всем полной противоположностью мужа. В отличие от застенчивого, невысокого, круглого, как колобок с тихим голосом и плавными и неторопливыми движениями всех частей тела мужа, она была высокой, худощавой, громогласной и всегда улыбающейся с резкими и порывистыми телодвижениями женщиной. За это супруг частенько называл ее в кругу знакомых «моя ртуть». И, тем не менее, при всей ее порывистости, открытости и хлебосольстве, она отнюдь не была лишена чувства такта. Поэтому скоренько собрав на стол, она не стала напрашиваться в мужскую компанию, а еще раз улыбнувшись гостю, без лишних слов оставила мужчин, заявив, что если что понадобится, то она тут — в соседней комнате. Виттель, молча и с восхищением, подивился жене Боголюбова. Другая бы на ее месте, после утренних событий, всколыхнувших всю страну, завалила бы расспросами и причитаниями, а эта, словно жена партизана на допросе. Тут было чему позавидовать. Уйти-то ушла, однако дверь за собой не прикрыла, оставив небольшую щель. «Ай да, молодец» — подумал про себя еще раз полковник.
— Прошу, вас, Михал Дмитрич, как говорится, чем Бог послал, откушать за наш сегодняшний общий успех, — с улыбкой пригласил Алексей Сергеевич полковника. Два раза Митрича звать не надо, тем более на столе в запотевшей с холода бутылке плескалась манящая жидкость, поэтому он быстренько переместился с кресла на стул — напротив гостеприимного хозяина. Однако же и тянуть с основной темой предстоящего серьезного разговора не стал.
— Слыхал, — мотнул он головой в сторону телевизора, — что у нас теперь за новые власти?
— Да. Еще днем в сборочном цеху, — кивнул тот в ответ.
— И что думаешь, по этому поводу, Сергеич? — спросил он у Боголюбова, откупоривая и разливая по рюмкам самарский «Родник».
— С точки зрения человека, связанного с ВПК, могу только приветствовать новый провозглашенный курс, — не стал увиливать ученый.
— Omnis gens dignus est eius rectores[8] — так надо понимать? — спросил Митрич, любивший иногда щегольнуть в обществе скудными познаниями в латыни.
— Absolute ius,[9] — согласился с ним Боголюбов.
— Значит, ты тоже понял, что курс поменялся на противоположный?! — удивился полковник.
— Ну, это трудно было не понять думающему человеку, — улыбнулся своей фирменной улыбкой Боголюбов и снял очки, намереваясь начать опять их протирать.
— А я спервоначалу-то и не понял, как следует. Думал, что «тех же щей, да пожиже влей», — признался Митрич. — Да спасибо умным людям. Растолковали. Ну, ин ладно. Давай тогда за упокой христианских и не только христианских душ — по маленькой и не чокаясь.
Выпили. Митрич привычно крякнул и, подцепив вилкой соленый огурец, с хрустом откусил от него едва не половину.
— Ты, Сергеич, сейчас сказал, что с точки зрения человека, связанного с ВПК приветствуешь новый курс.
— Да.
— А если с точки зрения не связанного с ним обывателя? — взялся допытываться полковник.
— С точки зрения простого обывателя, — как вы сказали Михал Дмитрич (несмотря на близость и доверительность отношений, Боголюбов никогда не переходил на «ты» в разговорах с Виттелем), — я предвижу очень большие сложности с возвратом нашего паровоза на старую колею.
— Ты имеешь в виду экономические сложности, о которых предупреждал в свое время Ленин в своем небезызвестном очерке «Карл Маркс»?
— Не только, — вздохнул Боголюбов, разливая по второй, и тут же добавил, — вернее даже не столько экономические трудности, сколько социально-психологические. С момента рассада социалистического уклада хозяйствования прошло почти тридцать пять лет. А это — почти два поколения людей, которым идеи провозглашенные сто лет назад — абсолютно чужды и непонятны.
— Э-э, нет, Сергеич! Тут я с тобой вынужден не согласиться, хоть и уважаю тебя, как ученого человека. Идеи социальной справедливости вкупе с жаждой «социального лифта» отнюдь не являются отличительной особенностью уходящих со сцены поколений. Они будут присутствовать всегда. И переход будет не столь болезненным, как ты мне сейчас напророчествовал.
— Это почему же? — удивился ученый.
— Да потому… Ты вот думаешь, почему с таким трудом шел переход сознания людей от капиталистической оценки мира к социалистической в двадцатых годах прошлого века? — задал он вопрос Боголюбову и сам же на него ответил. — А все потому, что не было опыта. Никто не знал, включая и самих большевиков, чем это обернется и чем это пахнет. Шли на ощупь. От того и перегибы были как наверху, так и на местах. И сравнивать было не с чем. Социализм — новое и неизвестное направление. Капитализм же, хоть и дурно пах, но все же был укоренившимся укладом в сознании масс. Нынче все по-иному. Под носом современной молодежи, находится в лице их родителей, живой пример того, что можно жить не по волчьим законам рынка. А родительская пропаганда, несмотря ни на что, гораздо действеннее той, что льется из зомбоящика. Морально-этическая закалка нашего, да и вашего поколения настолько была велика, что ее хватило на передачу детям и внукам. Рассказы своих родителей об обыденных, с их точки зрения, вещах их прошлой повседневной жизни, воспринимаются поколением next, как прекрасная история и в то же время сказка. Реальная сказка — парадокс!
— Ладно, сдаюсь! — шутливо поднял руки вверх Боголюбов, не любивший философские споры. — Уели, вы меня, Михал Дмитрич! Как есть, уели! Однако я не могу понять, что кроется за вашими речами? — хитро улыбаясь из-под очков, поинтересовался он.
— Раз налито,
