там, как прежде, смотрели на тёмный горизонт без единого проблеска солнца и держались за руки. Его ладонь была холодной и липкой, а смуглая кожа совсем побледнела.
– Киоко, прости меня, – прошептал Хидэаки, и голос его прошелестел опадающей листвой.
– Я тебя никуда не отпущу, – она крепче сжала его руку, придвинулась ближе и прижалась щекой к плечу. Кожа брата была холоднее ночного ветра, что трепал её волосы и распахнутое кимоно.
– Тебе всего девять. Прости. Я обещал оставаться дольше. Я должен был сдержать обещание, но не смог. Мне так жаль, – он поцеловал Киоко в макушку, и она подняла голову, чтобы рассмотреть лицо брата. Худое, с бесцветными глазами навыкате и впалыми щеками, оно было совсем не такое красивое, каким она его помнила. Даже его густые чёрные волосы, вызывавшие у неё зависть, поредели и походили теперь на тёмно-серые жёсткие нити.
– Почему ты умер, Хидэаки?
– Это неважно. Зато теперь мне навсегда двенадцать и не придётся взрослеть, – он горько усмехнулся. – Но ты вырастешь, Киоко, и станешь сильной. Я знаю. Я видел. Тебе будет очень трудно, и мне бы так хотелось быть рядом! Но ты сможешь всё, сестричка. Поверь мне, хорошо? Я буду присматривать за тобой. И буду тобой гордиться.
– Я хочу только, чтобы ты вернулся, – всхлипнула Киоко. Она ничего не понимала и не хотела понимать. Она только хотела вернуть своего брата. Но Хидэаки покачал головой, и его тело начало таять, рассеиваясь под порывом ветра. Киоко потянулась вперёд, пытаясь схватить бесплотные остатки тени, и проснулась, ощутив под ладонью мягкую шерсть.
Кошка, непонятно каким образом пробравшаяся во дворец вчера. Её кошка. Император удивительно легко позволил ей оставить животное у себя. И сейчас, когда меховой комок потянулся к лицу и, ткнувшись влажным носом в щёку, заурчал, она впервые за все эти месяцы почувствовала себя по-настоящему спокойно, мысленно поблагодарила отца и почти сразу провалилась обратно в сон.
В то утро Киоко проснулась до рассвета и нарушила данную себе клятву. Она снова вышла на балкон. В последний раз. Она смотрела, как солнце, уродливое слепящее солнце, нарушает ночной покой, убивая прохладу. Смотрела, как его горб безобразно вспухает над горизонтом, и видела в нём мерзость, не понимая, как могла любить нечто столь отвратительное, несущее лишь сухость, жажду и головокружение для тех, кто посмел задержаться в его свете чуть дольше.
– Я вырасту, Аматэрасу. Я найду твоё ночное убежище, приду к тебе и заставлю тебя ответить.
Сейчас Киоко стояла перед зеркалом и, вспоминая тот день, думала, что прошло уже почти семь лет. Легко было бросаться громкими словами в девять, но гораздо труднее следовать им, когда нужно заниматься повседневными делами и учиться с утра до вечера. От былой решимости и желания отомстить остались лишь отголоски, и громче всего они были слышны в дни рождения – те самые дни, когда небо неизменно затягивалось плотными тучами, извергавшими нескончаемые потоки воды. Именно в эти дни она вспоминала, почему так любит дождь, вспоминала, кто виноват в гибели большей части её души.
Стоя в нижнем платье, она наблюдала, как Кая подбирает слой за слоем праздничный наряд, ловко справляясь с каждой тесёмкой и булавкой, и вспоминала своё обещание, данное Аматэрасу. В ней больше не было той ненависти, но именно сегодня она никак не могла отогнать странное предчувствие, которое словно подталкивало её к важному решению. Но к какому – определить не получалось.
Киоко постаралась сосредоточиться на собственном лице в отражении. Вторая служанка вырисовывала жемчужины у брови, но самая крупная никак не выходила ровной. Брови Киоко смущали. В шестнадцать девушки скрывали свои истинные лица, превращая их в бесстрастные маски, так что изогнутые линии стали двумя большими точками у переносицы. Киоко подалась вперёд, чтобы рассмотреть их внимательнее, но её тут же одёрнули.
– Ваше высочество, если вы не перестанете крутиться, я и к вечеру не закончу, а праздник уже начался, гости заждались!
– Не волнуйся, Суми, гости будут ждать принцессу сколько потребуется, – спокойно ответила Кая. – Даже если ждать придётся до завтра. Так, а теперь повернитесь ко мне лицом и позвольте поправить ваши чудесные волосы.
Киоко охотно развернулась и не сразу поняла, что пол ушёл из-под ног. Она ещё слышала отдалённые голоса служанок, когда мир поплыл и начал погружаться во тьму. Последней мыслью, возникшей из неизвестно какого закутка подсознания, стало «наконец-то».
* * *
Норико выжидательно уставилась на потерявшую сознание принцессу. Киоко дышала, это её успокаивало. Она ожидала подобного и всё же не была готова встретить перемены именно сейчас. Действительно ли это то самое пробуждение? И если да, когда она наконец очнётся? И где носит Каю, сколько нужно времени, чтобы достать воды? Она нервно дёрнула хвостом и уселась рядом с головой Киоко, бережно уложенной на подушки, которые Суми в спешке сбросила на пол. Глаза Киоко были закрыты и совершенно неподвижны. А расслабленные мышцы придали ее лицу глуповатое, хотя и довольно милое выражение.
Норико переполняло чувство долга перед принцессой, хотя она не была обязана ей служить и не клялась в верности, как поступали все жители и работники дворца. Семь лет назад, впервые оказавшись здесь, она увидела не чудовище, ненавидящее ёкаев, не избалованную принцессу, как ожидала, но девочку, убитую горем и снедаемую ненавистью. Одинокую девочку без друзей. Девочку совершенно потерянную, не знающую ничего ни о себе, ни о настоящем мире за пределами ворот её богатого дома.
Норико осталась, потому что богиня велела дождаться, когда проснётся дар. И первые годы Норико даже верила в то, что после сможет уйти. Но вот этот день настал, и Норико больше не могла себя обманывать. Ей пришлось признать, что Киоко нужна ей не меньше, чем она была нужна Киоко. До Киоко у Норико не было семьи. До Киоко Норико и не думала ею обзаводиться.
Она хорошо помнила тот день, когда её призвала богиня Каннон. Для других бакэнэко подобное приглашение стало бы величайшей радостью и честью, но не для Норико. Она была чужой среди своих. Из тех, кто крадёт то, что плохо лежит, калечит тех, кто косо смотрит, и совсем не считается с тем, что живёт во владениях богини милосердия. В конце концов, раз она милосердная – всё простит.
И ей действительно всё сходило с лап. Иногда она спускалась с гор и гуляла по Шику в облике лисы. Иногда она крала запасы вяленого лосося у своих соседей. Иногда – если настроение было особенно скверным – забредала в страну Ёми и ловила души мертвецов, ищущих покоя. Приводила кого-нибудь из них в мир живых и устраивала переполох с размахом на все западные земли.
И вот Каннон наконец призвала её к себе. Это случилось однажды утром: Норико проснулась и просто поняла, что пора. Пришло время идти. Это же знание появилось и у всех в округе. Зачем её призвали – неизвестно, но горы гудели от слухов, а некоторые из бакэнэко даже не скрывали радости и раньше времени принялись праздновать наказание несносной Норико громкими криками о долгожданном возмездии.
Та же, в свою очередь, не поверила, что обратила на себя внимание самой Каннон. А когда поверила – решила спрятаться. Затем всё-таки сочла игру в прятки с богиней бесполезным занятием и подумала о том, чтобы сбежать. Однако и эту идею быстро отвергла. Куда бежать, когда везде тебе желают скорейшей смерти? Разве что сразу к мёртвым, что тоже не казалось такой уж хорошей идеей, ведь её и там недолюбливали. В конце концов Норико решила достойно принять судьбу, какой бы та ни была.
Поднимаясь в гору, она гадала, что же её ждет. Смерть? Изгнание? Бессмертие в пытках и муках? Может, что-то похуже? Никто до конца не осознавал власть богов и их настоящие возможности.
Подъем был долгим. Невыносимо долгим. Норико устала, её мучила жажда, она десять тысяч раз прокляла всех, кто придумал, что богам нужно селиться на вершинах гор, но при
