class="subtitle">18
Никакой связи между жертвами и убийцей не было. Как потом выяснилось, он жил заурядной, ничем не примечательной жизнью типичного обывателя. Окончив университет, он четырнадцать лет проработал в отделе продаж какой-то мелкой фирмы. Потом на рынке случился внезапный кризис, и в результате реструктуризации предприятия его сократили. На полученное выходное пособие он открыл куриную закусочную, но не прошло и двух лет, как ему пришлось ее закрыть. В конце концов он запутался в долгах, от него ушла семья, после чего в течение трех с половиной лет или около того он просто сидел дома. Мужчина жил в своей комнатушке на цокольном этаже и практически никуда не выходил, только в ближайший супермаркет и еще иногда в районную библиотеку.
В библиотеке он главным образом брал книги по боевым искусствам, самообороне и владению ножом. А вот дома у него были в основном книги по саморазвитию, в которых говорилось о том, как достичь успеха, или об установке на позитив. На своем обшарпанном столе на самом виду он оставил предсмертную записку, написанную крупным сбивчивым почерком:
Сегодня я заберу с собой любого, кто будет улыбаться.
О ненависти к этому миру говорили и записи на страницах его дневника. Там содержались неоднократные намеки на то, что он готов убить любого, кто еще смеет улыбаться в этом паскудном мире. И по мере того, как его дневник и обстоятельства жизни становились достоянием общественности, интерес публики тут же переключился с собственно преступления на разбор социальных причин, вынудивших его пойти на такой шаг. Многие мужчины среднего возраста с горечью вздыхали, что их собственная жизнь не так уж и сильно отличается от жизни этого убийцы. Люди даже начали испытывать что-то вроде сочувствия к этому человеку, после чего основной фокус внимания сместился на реалии корейского общества, в котором стали возможны такие события. А то, что кто-то там умер, — было уже и не особенно важно.
Это убийство некоторое время было главной темой новостей, потом стали появляться газетные статьи с заголовками типа «Кто сделал его убийцей?» или «Корея: страна, где убивают за улыбку», а чуть погодя даже такие статьи растворились, словно пена, и люди вовсе перестали об этом говорить. Вся шумиха уложилась в десять дней.
Из всех жертв мама оказалась единственной выжившей. Говорили, что ее мозг словно впал в глубокий сон, и вероятность того, что она снова очнется, была очень низкой. Но даже если бы это и случилось, она стала бы уже другой, не той мамой, которую я знал прежде. Семьи погибших вскладчину устроили общие похороны. Все, кроме меня, плакали. У всех было подобающее выражение лица. И вели себя все так, как и полагалось вести себя, когда перед тобой лежат родные, погибшие ужасной смертью.
От полиции на похороны тоже пришла сотрудница, она поклонилась родственникам убитых, после чего разрыдалась так, что уже не могла остановиться. Чуть погодя я увидел, как ее в конце коридора отчитывает старик полицейский: «В будущем тебе постоянно придется с таким сталкиваться! Так что нужно научиться не давать волю чувствам!» В этот момент он встретился со мной взглядом. Я поприветствовал его поклоном и направился в туалет.
Я слышал, как люди шушукались о том, что за все три дня, что длились поминальные церемонии, на моем лице не проявилось ни одной эмоции. Это давало почву для многочисленных предположений и пересудов: «Это у него из-за шока», «Он еще не в том возрасте, чтоб понимать», «Это оттого, что он пока просто не осознал, что его мать считай что умерла и сам он, по сути, сиротой остался».
Возможно, люди ожидали от меня внешних проявлений грусти, одиночества или упадка духа. Но внутри меня вместо чувств рождались лишь вопросы:
«Что развеселило маму и бабулю настолько, что они не смогли сдержать смех?»
«Если бы всего этого не случилось, куда бы мы вместе пошли после того ресторана?»
«Зачем он это сделал?»
«Почему в припадке ярости он не стал ломать телевизор или разбивать зеркало, а пошел убивать людей?»
«Почему никто своевременно не вмешался и не помог?»
«Почему?»
Эти вопросы прокручивались у меня в голове по тысяче раз в день: беспрерывно, цепляясь один за другой, с первого по последний — и потом сначала. Вот только ответов ни на один я не знал. И полицейские, и консультант-психолог, на лице которого читалась явная обеспокоенность, сказали, что я могу поделиться с ними всем, что у меня на душе. Поэтому я и рассказал им про эти вопросы. Но и они не смогли на них ответить.
Большинство просто молчали, некоторые же вроде собирались что-то сказать, но потом все равно просто закрывали рот. Скорее всего, потому, что ответов на эти вопросы в принципе уже никто дать не мог. И бабуля, и тот, кто ее убил, — оба были мертвы. А мама в таком состоянии, что уже никогда не сможет говорить. Поэтому ответы на свои вопросы я не получу никогда. Тогда я решил, что больше вопросов от меня никто не услышит.
Что было ясно, так это то, что ни мамы, ни бабули больше нет. Бабули — духовно и телесно, от мамы же осталась одна оболочка. Так что кроме меня нет никого, кто бы помнил о том, что они когда-то жили. Потому я и должен был остаться в живых.
Спустя ровно восемь дней после моего дня рождения траурные церемонии закончились и наступил новый год. Новый, семнадцатый год моей жизни. Теперь я остался совсем один. Единственное, что у меня было, — это горы книг в маминой лавке. Всего остального в большинстве своем у меня уже не было. Не было необходимости развешивать бумажные фонарики и блестящие елочные гирлянды. Не надо было заучивать наизусть, в каких ситуациях какую эмоцию проявлять. И причин ехать в центр города, пробиваясь сквозь толпы людей, чтобы отметить свой день рождения, теперь тоже не было.
Часть 2
19
Я навещал маму в больнице почти каждый день. Она лежала на кровати абсолютно неподвижная, было слышно лишь ее тихое дыхание. Из реанимации ее перевели в палату на шесть человек. Я каждый день садился возле мамы и грелся на солнце, что светило через окно.
Доктор прямо сказал, что шансов на то, что мама когда-нибудь очнется, нет. В сознание она больше не придет и существовать будет только в биологическом смысле слова. Медсестра с невозмутимым выражением лица
