— Но деньги нужны мне, падре. Кроме них, у меня нет ничегошеньки.
Упрашивать пришлось долго, но в конце концов он согласился. Я чувствовал себя страшно виноватым, поскольку знал, что он весь изведется от тревоги. Но я все же взял гитару, прежде принадлежавшую его отцу, и стал играть на ней и петь в переулке за тем самым домом. Толстая кухарка выглянула из окна, а потом захлопнула ставни. Я продолжал играть и петь испанские и итальянские песни.
Наконец моя девушка выглянула из другого окна, на третьем этаже, улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй, а потом закрыла ставни. И я ушел, не чуя под собой ног от счастья.
Потом я зашел в три таверны, где никто не играл, и в каждой из них сыграл и спел. (Хотя главным образом я играл.) Я заработал не так много, как тот старый цыган, но достаточно, чтобы купить еды и заплатить за номер на следующий день. Выступал я, по моему разумению, весьма недурно, а заодно учился разным тонкостям исполнения: если я заходил в таверну, где уже играл какой-нибудь искусный гитарист, я просто сидел и слушал.
Назавтра, в воскресенье, я пошел на раннюю мессу, как прежде, и играл на органе. Но когда я попытался вернуть падре гитару, он просто попросил меня сыграть и на следующей мессе тоже. Я так и сделал.
В тот день падре служил четыре мессы, и я играл на всех них. Потом я сказал:
— Если вам нужна гитара вашего папы, падре, лучше заберите ее. А если не нужна, я возьму ее себе.
Он улыбнулся, но в глазах у него стояли слезы.
— И оставишь мне все свои деньги, сын мой?
Я пожал плечами:
— Я заработал еще денег. Немного, но все-таки.
Он указал на ящик для сбора подаяний.
— Положи туда самую мелкую монетку, и я верну тебе все твои деньги.
Я положил, и он вернул мне все деньги. Пересчитав монеты, я снова попытался вернуть падре гитару. Он не взял.
— Оставь гитару у себя, сын мой. Отец хотел, чтобы я передал ее своему сыну. Что я и делаю сейчас.
Тут я тоже едва не расплакался. Я поклялся, что верну падре инструмент сразу, как только заработаю денег на собственную гитару. На том мы и порешили.
Немного осталось рассказать о времени, проведенном в Испании, и говорить о том, чем там кончилось, мне неприятно. Каждое утро я играл на органе на утренней мессе и обычно приносил с собой в церковь гитару, чтобы падре видел, что с ней все в порядке. (Вдобавок я боялся оставить ее в гардилье — вдруг украдут?) Потом я возвращался в гостиницу и пару часов спал, поскольку каждый вечер допоздна играл в тавернах. Сразу после заката я играл для той самой девушки. В скором времени она начала разговаривать со мной через окно первого этажа, и мы держались за руки сквозь решетку. Я сказал ей, что я матрос и раньше жил в Гаване. Однажды вечером она вышла из дома поболтать со мной. Я играл на гитаре, а она танцевала (у нее получалось отлично), и мы целовались, обнимались и все такое прочее.
На следующий вечер в окно высунулась толстая кухарка.
— Господин поднял страшный шум из-за тебя и избил сеньору до полусмерти. И Эстрелиту тоже! Даже еще сильнее, она еле ходит. Убирайся вон!
Такие вот дела. Утром я вернул падре гитару и отправился в порт. «Санта-Чариту» уже вывели из сухого дока и снаряжали в плавание. Капитан зачислил меня в команду, как и обещал. Я был рад, потому как знал: если вернусь в свой номер в гостинице, то выброшусь из окна. А поскольку моя комната находится на четвертом этаже, а улица внизу вымощена булыжником, я наверняка разобьюсь до смерти. У меня уже давно возникла необходимость в ноже, и теперь на оставшиеся деньги я купил обычный матросский нож — такой большой складной, с прямым лезвием для разрезания тросов и выдвижной свайкой. Глядя на деревянную рукоять ножа, я всякий раз вспоминал гитару падре. Между ними не было ничего общего, но я все равно вспоминал. Я лишился ножа, когда меня заковали в цепи на «Уилде».
Нам потребовалось еще десять дней, чтобы закончить оснастку корабля и взять груз на борт. Груз состоял в основном из плотницкого и кузнечного инструмента, но там было также полно отличного товара: рулоны китайского шелка и добротная одежда.
И сама «Санта-Чарита» выглядела отлично: свежевыкрашенная, заново проконопаченная, с новенькими парусами и такелажем. Пару дней мы шли на всех парусах с целью убедиться, что все исправно работает. В приступе морской болезни я наблевал в кубрике, за что крепко получил по башке. Когда мне стало лучше, я разобрался со своим обидчиком. Я был моложе, проворнее и благодаря длинным рукам лучше вел бой на дистанции; я хотел убить его. Мой противник был сильнее и фунтов на сорок тяжелее, и он чуть не убил меня. В конце концов я повалил парня, и через минуту он запросил пощады. Тогда я его отпустил. Чтобы заставить матроса просить пощады, нужно очень постараться.
Глава 5 ПИРАТЫ!
На полпути через Атлантику мы попали в шторм. Некоторые парни говорили, что видали шторма и похуже, и думаю, они не врали. Мне тот шторм показался просто ужасным, и капитан боялся, что мы можем пойти ко дну. Три дня и три ночи «Санта-Чариту» швыряло на бушующих волнах как скорлупку. Однажды шкафут залило зеленой водой на три фута. Один матрос упал за борт, и за ним чуть не последовал еще один, а именно я. Никто на корабле не спал толком, мы просто вырубались, когда залезали в свои гамаки. На нас не было ни одной сухой нитки, впрочем, это не имело значения, поскольку с подволока на нас в любом случае лилась вода, протекавшая сквозь щели в палубном настиле полубака. Иногда мы спали час-другой, прежде чем раздавалась команда «свистать всех наверх!». А чаще минут пятнадцать, по ощущениям.
Мы шли с убранными парусами, но все равно снасти продолжали рваться или открепляться под яростными порывами ветра. Всякий раз, когда парус распускался, мы пытались снова его свернуть, пока его не изорвало в клочья. Иногда у нас получалось, иногда — нет. Все снасти стоячего такелажа промокли насквозь и оттого вытянулись. А значит, штаги ослабли, провисли, и мы могли потерять одну из мачт или сразу обе при сильном крене. Нам приходилось набивать все тросы, работая в темноте даже в дневное время, когда дождь хлестал в лицо и вспененные волны перекатывали через фальшборт. Не знаю, с какой скоростью дул ветер, но любой предмет, им подхваченный, исчезал из виду в мгновение ока.
Тогда я не молился из-за крайней занятости и смертельной усталости. Я бы позволил шторму убить себя, если бы не остальные члены экипажа. Большинство из них мне не нравились, а те немногие, кто нравился, нравились не очень. Но тогда времени думать об этом не было. Мы — одна команда, и, если наш корабль пойдет ко дну, мы все погибнем.
Когда наконец шторм стих и установилась ясная погода с чистым голубым небом и ярким солнцем, прошло добрых полдня, прежде чем мы собрались с силами, чтобы вынести из кубрика наши гамаки и одежду для просушки. Мы завалились спать на палубе. Вечером мы впервые за четыре дня поели горячей пищи. Кок постарался на славу: соорудил рагу из свежей говядины, соленой свинины, галет, репчатого лука и помидоров, щедро приправленное чесноком. Мы пили вино, и, помню, старый Савала широко ухмылялся мне, поднося кружку ко рту. У него не было половины зубов.
