дружок, нежно тыкающийся своей мохнатой мордочкой, который не даст ей скучать, даже тогда, когда нужному ей человеку не до нее.
Молодые воины были крайне удивлены и возмущены, узнав, что их любимый и уважаемый ими са-каль, не кингаль им больше, и даже не кингаль десятка, а такой же рядовой воин, как какой-нибудь новобранец. А узнав, что послужило тому причиной, возмутились настолько, что возмущению их не было предела, так, что и прибывшие стражи обоза и кингали не в силах были бы успокоить волнение, если бы не вмешательство самого Кикуда, увещеванием добившегося тишины. Глядя на то, с каким уважением все прислушиваются к молодому еще, но уже успевшему завоевать доверие стольких людей, воину, Мул испытала неожиданную гордость за чужого ей человека. Приняв доводы са-каля, о недопустимости разброда у ворот родного дома, дружинники отметили, что каково бы ни было его положение теперь, для них, он всегда будет впередиидущим. Поблагодарив собратьев за доверие, Кикуд не без сожаления, признался, что поддался чувствам и подвел лугаля, державшегося хрупкого мира с вельможами:
— Вы знаете, что лугаль никогда бы не поступил несправедливо, и он вопреки воле жрецов, поступил со мной слишком милосердно. Я знаю, я за свою несдержанность заслуживаю наказания даже большего, но не за содеянное, а за то, что вступившись за меня, лугалю пришлось делать выбор между нами и ними. И он его сделал. И боги знают, чем для него это обернется. И для нас.
— Не вини себя. — Успокоил его пожилой смотритель, извещенный уже о новостях из столицы. — Может оно и к лучшему, что виновные понесли заслуженное наказание, люди давно этого ждали. Да и Нингирсу, пусть видит сверху, что дела его претворяются нами. А разве жрецы, посмеют пойти против воли господа?
***
Когда последний сторожевой сменился товарищем на забороле, моргнув сумерками, небо над крепостью накрыло непроглядной тенью, и день тут же сменился ночью. Мул, вглядываясь в темноту, тщетно старалась разглядеть в ней хоть что-то; светильники ночных стражей слепили и не давали привычки тесноте глаз, позволяя видеть лишь окрестности. Только отойдя в сторону, она смогла, наконец, разглядеть мглистую дорогу, едва освещаемую редеющим месяцем и холодом звезд, исходящим куда-то в такую же холодную и пугающую пустоту.
— Тебя она тоже манит? — Спросила она Кикуда, когда он нашел ее.
— Кто? — Настороженно спросил Кикуд, готовясь все опровергнуть, думая, что она спрашивает про маленькую бродяжку.
— Пустота неба.
— Аа. Но почему, ты говоришь пустота? Вон сколько звезд.
— Да, звезды. Вот древний охотник, разгоняет диких древних зверей по небесному своду. Как далеко убежала небесная медведица, со своим дитем. Смотри, как медведица прикрывает медвежонка, чтобы не дать охотнику дотянуться до него. А там, семь сестер прижались друг к дружке, словно ища спасения. А кто-то говорит, что это сам бог-воитель бьется со злобной праматерью, защищая наш мир, от ее всепоглощающей тьмы. Глупость. Если Тиамат всепоглощающая тьма, как она может еще и звездами сверкать? Звезды всего лишь звезды. Гляди-гляди, сияющая упала… В детстве, нам так хотелось узнать, где же падает такая сияющая звезда. Однажды, я даже пошла вслед за ней.
— Вслед за звездой?
— Мне так думалось. — Мул улыбнулась своей детской дремучести.
— И ты нашла свою сияющую?
— Неет. — Засмеялась Мул. — Только сияния на свои сиденья.
— Зато я теперь знаю, почему тебя так зовут — Йар-Мул. — Улыбнувшись, подхватил шутку Кикуд.
— Дааа, хахаха.
Успокоившись после веселья, Мул продолжила свои размышления:
— Дааа, звезды. Но ведь, и они где-то кончаются. А что за ними?
— Не знаю. Об этом я никогда не думал.
— А я, все время об этом думаю.
— Это ведь кощунство, говорить так. Там боги.
— Кто их видел? Кто знает, как там у богов?
— Жрецы говорят.
— Жрецы, они много говорят. Кто-то говорит боги на небе, а кто-то на большой горе. Все ли в их словах истина? Ты же сам пострадал от них за правду.
Кикуд не нашелся, что ответить, да и меньше всего, ему хотелось ей противоречить. Тогда она продолжила:
— А там, за ними пустота, бездонная пустота с непреодолимостью разуму? Когда я об этом думаю, мне становится страшно. Жутко, насколько мы и даже боги, перед ней ничтожны и беспомощны. Но мысль эта и манит к ней.
— Удивительно — восхитился Кикуд. — Сколь много дум о мироздании, может скрывать в себе, не жрец, не жрица и даже не прислужница в храме, а простая…..
— Блудница. — Горько усмехнувшись, заключила за него Мул, прежде чем он успел договорить.
— Селянка. — Поправил он, и добавил, что только от очень умных людей доводилось слышать подобные вещи, которые недоступны невеждам.
— Что ж удивительного? Со мной знавались не только грубые вояки, но и святейшие служители храмов, и они не упускали возможности блеснуть своими знаниями и высоконравной духовностью перед деревенской невеждой. Вот мое невежество и заполнилось всякими умными словцами.
— Прости Мул, я не хотел тебя обидеть. Мне жаль, если это тебя задело.
Мысленно благодаря Кикуда за понимание, она слегка вздрогнула веками.
— Ты говорил, что уверен в том, что великая нужда заставила меня встать на такой путь. — Сказала она, и прежде чем он успел что-то ответить, продолжала. — Я расскажу тебе, и ты сам решай.
И она рассказала, запинаясь нахлынивавшими чувствами:
— Все началось с того времени, когда кому-то вздумалось мутить воду, нашей и без того бесспросветной жизни, вытащив откуда-то из грязи сына презренного чародея, снаряженного на потеху, истинным лугалем всего Калама. И отчаянные люди юга, воодушевленные его словами, вылезая из своих болот, поднялись не на своих обидчиков в больших домах, но стали грабить и убивать таких же обездоленных какими были сами. Однажды, горе пришло и в наши дома, когда перед вечерней зарей, в наше поселение ворвались безумцы влекомые призывом уничтожать все, что связывало еще их с ненавистным севером, и начали крошить и грабить. И кому-то из нас, пришлось пасть под их ножами и палицами. И среди тех несчастных, оказались и мои несчастные…, а меня…, убийцы… меня посадили в свою повозку и… возили с собой, пока… натешившись, не вытолкнули голую и посрамленную на пыль дорог.
Шло время, у людей зализывались раны: похороненные поминались в скорби; живым, кому пришлось труднее, помогали всем миром; уведенных оплакивали как мертвых; и только я, оставалась вне этого, и только меня обходили стороной. Меня никто не обвинял в лицо, все всё понимали, но в душе не могли простить, что чьи-то дочери были уведены в полон, а меня оставили у порога. И молодые не
