Жесткий голос мамы. Тон человека, так и не нашедшего своего места в жизни.
Папа, чего я не должна знать?
Мальчишки, играющие в футбол на стадионе за красным зданием школы. Красные футболки городской команды.
Кусты сирени. Деревянный крашеный забор. Семьи, которые пытаются быть семьями. Дети, которые остаются детьми. Они купаются и знают — они пришли на смену.
Стюрефорс.
Приземистые дома и виллы возле реки Стонгон. Большинство вилл построено в конце шестидесятых и в семидесятые. Одни возведены руками самих жильцов, где глава семьи — строитель, мечтавший о собственном доме. Другие куплены инженерами, учителями, служащими.
Тогда врачи здесь не жили, но сейчас наверняка живут.
Врачи и инженеры поселились за этими разросшимися пожелтевшими живыми изгородями, за заборами, за стенами из белого или желтого кирпича, за выкрашенными в красный цвет деревянными фасадами.
Неподстриженные газоны. Фруктовые деревья, на которых уже виднеются плоды. И у каждого дома — клумбы с цветами, которые засохли или засыхают без воды. Для большинства обитателей Стюрефорса уехать на лето из города — самое естественное дело. Не то что для тысяч иммигрантов, живущих в Экхольме — унылом бетонном квартале многоэтажек, который они проезжали по дороге сюда.
— Можешь развернуться здесь, — говорит Малин. — Это следующая улица.
— Значит, ты хорошо здесь ориентируешься?
— Да.
Зак на мгновение отрывает взгляд от дороги, пропустив табличку «играющие дети», укрепленную на белой кирпичной стене. Спидометр показывает тридцать пять — превышение допустимой скорости на пять километров.
— А почему?
Даже мой ближайший коллега ничего не знает обо мне. И незачем ему это знать. Я не собираюсь рассказывать, что выросла на улице в двух шагах отсюда, что с момента выписки из родильного дома Линчёпинга и до того, как съехала от родителей, прожила в этом благополучном закрытом мирке под названием Стюрефорс. И ни словом не упомяну о Стефане Экдале — и о том, чем мы с ним занимались на родительской кровати в тот день, ровнехонько через четыре месяца после того, как мне исполнилось тринадцать. Я не собираюсь рассказывать, что все у тебя может быть хорошо — и тем не менее тебе грустно. И знаешь, Зак, я ведь понятия не имею, почему так бывает. И еще меньше я понимаю, как это все получается.
Янне.
Мы развелись более десяти лет назад, но все не можем отпустить друг друга. Мама и папа женаты с незапамятных времен, но никогда не были по-настоящему близки.
— Просто я знаю, и все, — отвечает она.
— А, Форс, так у тебя есть от меня тайны?
— Слава богу, есть, — произносит Малин.
И в этот самый момент он останавливает машину перед виллой из силикатного кирпича, окруженной невысоким белым бетонным забором.
— Дом Тересы Эккевед. Прошу вас, мадемуазель, выходите!
Где-то в глубине участка блестит вода в бассейне. Бассейн окружают ухоженные кусты, названия которых Малин не знает, на каждой клумбе чернеет свежая плодородная земля. На тиковом столике кофе и магазинные булочки, на спинке стула удобная синяя подушка. Под потолком крытой веранды, рядом с камином, тихонько шуршит вентилятор, распространяющий приятную прохладу. Рядом с кофейником ведерко с кубиками льда.
— На случай, если вам захочется кофе con hielo,[4]— сказала Агнета Эккевед, прежде чем усесться вместе с ними за стол.
— Я пью горячий, — откликнулся Зак со своего места на торце стола. — Но спасибо за заботу.
— Не понимаю, как она могла обмануть нас, — говорит затем Сигвард Эккевед, и в голосе его слышатся возмущение и тревога.
А еще осознание того, что он теперь почти ничего не решает в жизни дочери — если вообще решает что-либо.
В горячем воздухе запах булочек кажется удушающим, кофе обжигает язык.
Голос у Сигварда Эккеведа высокий и ясный, но звучит глухо. Хозяин дома рассказывает то, что гостям уже известно: они с женой были в Париже, а Тереса предполагала провести время со своим парнем, но оказалось, что он все это время находился с родителями на даче в окрестностях Вальдемарсвика. Бумажника и мобильного телефона Тересы они не обнаружили. И так далее. Они дают ему договорить до конца, и прерывают рассказ только краткие дополнения и уточнения жены — ее голос звучит куда более тревожно. «Уж не известно ли тебе нечто такое, что нам тоже нужно знать?» — думает Малин.
Когда Сигвард Эккевед заканчивает свой рассказ, Зак спрашивает:
— У вас есть фотографии Тересы? И для нас, и для рассылки по другим полицейским участкам страны, если понадобится.
Агнета Эккевед молча поднимается и уходит в дом.
— Она ведь сбежала, правда? — спрашивает Сигвард Эккевед, пока жены нет рядом. — Как вы думаете? Это не может быть что-то другое, ведь нет?
— Собственно, это нам и предстоит выяснить, — отвечает Малин. — Но она наверняка найдется. Чисто статистически вероятность почти сто процентов.
И думает про себя: «А если она не найдется, то получится, что я тебя обманула. Но тогда моя нынешняя ложь будет самой мелкой из твоих проблем. Даже в таком случае этот обман принесет больше пользы сейчас, чем вреда потом».
Агнета Эккевед возвращается, неся несколько красочных конвертов с фотографиями. Кладет их на стол перед Малин и Заком.
— Посмотрите и возьмите те, которые смогут пригодиться.
Мне все время говорят, что я хорошенькая.
Но как верить — может быть, они говорят это просто так, и к тому же мне наплевать.
Кому хочется быть хорошенькой?
Хорошенькая — это чтобы другим было приятно посмотреть, а мне-то что от этого?
Я уже взрослая.
А ты разговаривал со мной совершенно иначе, так что я даже покраснела, но вода была холодная, и никто ничего не заметил.
Грязь.
Разве здесь грязно? Откуда эти фотографии? Не понимаю, как я могу их видеть.
Большинство из них я видела раньше. Они сняты в этом году — мама просто до жути обожает фотографировать нашу семью. Хватит все время фоткать, мама!
Лучше приди ко мне.
Приди и забери меня.
Папа, мне страшно.
Пляж на Майорке прошлым летом.
Зима в Сант-Антоне, солнце на голубом небе, безукоризненный снег.
Рождество, Пасха.
Как я могу видеть фотографии и слышать вас, ведь меня там нет?
И вода — что это за вода? Почему так грязно и холодно, как в застывшей глине, хотя моему телу должно быть тепло и приятно?
