у шеи. Кондитером ему работать, торты к юбилеям украшать.
Петров расставил руки в стороны, глядя, как падают наземь ошметки медовой пены.
— Смените одежду, — скомандовал врач.
— Она защитная, пропитанная от газа, — но сменил. Долго ли умеючи? Пять минут с помощью врача, включая белье.
Люди поднимались на поверхность и, ослепленные солнцем, сбивались в беспомощную толпу, рыхлую, аморфную. Дети ожили быстрее других, настороженно-любопытно поглядывали на странно не злых солдат.
— Сейчас мы для них — захватчики, чужаки, — вернувшийся майор озабоченно смотрел на часы. — К полудню автоколонна подоспеет. А пока — накормим людей. Желудок, он лучше всего убеждает, кто друг, а кто враг.
Из выгруженных ящиков рослый старшина доставал пакеты и раздавал робевшим людям. Дети и тут побойчее — бережно снята золоченая фольга, надкушена первая шоколадка. Приспособятся.
— Пайки, чай, гуманитарные? Бундесвер?
— Что? — майор озадаченно взглянул на Петрова, потом рассмеялся. — Действительно, импорт. Дали маху. Ничего, пусть привыкают.
Учительница поднялась из ложбинки, отряхнулась машинально от пыли и, отрешенно глядя перед собой, неуверенно приблизилась к остальным.
— Нина Ивановна! Нина Ивановна, вам сюда! — позвал Петров. Не узнала, конечно — в пене, в новой одежде, но — подчинилась. Горе побежденным.
— Позвольте представить — майор Российской армии, командир отряда Глушков — учитель…
— Власовцы, — перебила учительница, закусив губу. Держит марку.
— Зачем же сразу ярлыки навешивать, Нина Ивановна? Непедагогично и давно осуждено. Вашего звания, правда, не знаю, думаю, не ниже. Или сохранили на «Делянке» и спецзвания?
— Не понимаю, — устало отозвалась учительница. Срослась, сроднилась с ролью.
Майор настороженно смотрел на Петрова.
— Глаза вас выдают. Глаза. Вы ведь из зачинателей «Делянки», еще бериевского призыва, не так ли?
— О чем вы?
— Любой окулист скажет, что у вас искусственный хрусталик в глазу, федоровский.
— Что? — майор подобрался, напрягся.
— Катаракта развилась. Возраст, радиация, пришлось отлучиться от подопечных, оперироваться. Сейчас незаметно, а ночью, при лампе нет-нет, а и сверкнет глазами, дух захватывает.
Учительница дернулась, но майор успел:
— Ампула в воротнике? А мы ее ножичком срежем, чик — и нет!
Хватит, пора и честь знать.
Петров сел в тень вертолета, стараясь не слышать, как рвется из рук дюжих спецназовцев учительница. Забыв про шоколад, жались к взрослым ребятишки, а те, стараясь не смотреть в сторону вертолета, давясь, глотали вдруг ставшие поперек куски. Ничего, скоро запросите головой выдать — и Нину Ивановну, и других… Хотя… Кто знает.
Подошел врач, бросил пустой шприц в землю, и тот закачался на толстой игле.
— Пять кубиков реланиума. Едва угомонилось. Как вы?
— Терпимо, — пробормотал Петров.
— Ничего, до свадьбы заживет, — врач запнулся, побледнел. — Извините, глупость сморозил.
Петров не шевелился.
Замереть, не думать, не чувствовать. И тогда, есть надежда, придет, наконец, чистый, спокойный сон.
