они делали все, стали исполнять общественное поручение.
Не спросила Якова, скольких питерских букинистов они вывернули наизнанку, но получилось то, что получилось. Не сомневаюсь: на гордости советской страны, еще и названном так, чтобы ни у кого не возникало и тени сомнения в его идеологической безупречности, на объекте запредельной секретности было, не побоюсь предположить, – самое полное в Советском Союзе собрание самиздата.
И в ту ночь, когда под грохот льда Баренцева моря я осваивалась в библиотеке, и потом мне не давал покоя один вопрос: как все эти «библиотекари» были живы-здоровы и не мотали приличные сроки, а спокойно работали?!
Мой сосед, главный библиотекарь, даже загнанный в угол и намертво в нем пригвожденный, лишь смеялся и пожимал плечами. Но пришло время, и я таки получила ответ!
Прозвучит нагловато, но скажу. Жизнь дала мне счастье в течение долгих лет, уже после того, как вначале перевелась на «Арктику», а потом и вовсе вернулась в журналистику, не просто общаться, а дружить с бессменным капитаном уникального ледокола Борисом Макаровичем Соколовым до самой его смерти в 2001 году.
И вот как-то я спросила капитана, знал ли он, что читали на ледоколе? «Что мне было знать, если я сам читал! – хмыкнул капитан. – А вот ты знаешь, что за тридцать лет я сменил двадцать два помполита?»
Думаю, не только я, но и атомоходские умники, пачками приносившие на борт то, что на берегу и раскрыть-то было нельзя, и тогда не ведали, и по сию пору не знают, что вроде бы ничего не замечавший капитан все понимал, все видел, бдительно отслеживая ситуацию. И как только видел, что над головами его физиков-химиков сгущаются тучи, отводил удар. Судя по тому, что гром на ледоколе по этому поводу ни разу не прогремел, его авторитета Героя Социалистического Труда, личного друга президента Академии наук СССР на это хватало. Поскольку и ледокол, и его капитан были на виду у всего мира, лица, принимающие решения, просто боялись связываться со столь могущественным человеком. Тем более все знали: для спасения члена своего экипажа капитан пойдет на все.
Тот, кто знает больше меня, возможно, скептически отнесется к этой версии. Но другой у меня нет.
Глава 8
Мои университеты
У каждого человека, хоть малость пожившего, есть свои университеты. У кого-то они со знаком плюс, у кого-то – минус, но они есть у каждого. Один из своих университетов – возможно, важнейший в жизни – я проходила на «Ленине».
… 1957 год. Из лучших выпускников судомеханического факультета ЛВИМУ сформировали группу будущих инженеров-операторов, которым предстояло первыми сесть за пульт управления атомным реактором первого в мире атомохода. Каждый из них прошел стажировку на единственной тогда в мире атомной электростанции в Обнинске; отучился на специально организованных курсах. Преподавали на них ведущие сотрудники академического института атомной энергии под руководством И. В. Курчатова, а также тех научно-исследовательских институтов и предприятий, оборудование и механизмы которых были установлены на «Ленине».
Спущенный на воду, ледокол достраивался. Операторы были уже зачислены в экипаж. В соответствии с графиком их профессиональной подготовки на ледокол прибыла группа ученых-преподавателей – принять у подопечных очередной экзамен, и ученики его успешно сдали.
Уезжая, преподаватели оставили двадцать вопросов – с тем чтобы получить на них ответы в следующий приезд. И снова на все до единого вопросы они получили ответы. Но одновременно «ученики» задали ученым сорок своих вопросов. И хотя все они касались исключительно темы управления реактором, сразу найти ответ на каждый преподаватели не смогли. На какие-то вопросы они ответили ученикам только в следующий приезд. Этот эпизод стал предметом законной гордости «пытливых умов» ледокола. О том, как они «умыли» экзаменаторов, при каждом подходящем случае рассказывали с мальчишеской гордостью.
От навигации к навигации «больно умные» набирались опыта, профессионально и карьерно росли. Когда я пришла на ледокол, один из них, Виктор Алексеевич Мизгирев, занимал на нем важнейшую должность главного механика. Руководя всей атомно-механической службой ледокола, главный механик был и непосредственным начальником архивариуса – архив-то технический.
Двери архива и апартаменты главмеха находились на расстоянии двух-трех метров – и об этой детали мы еще вспомним.
Тогда особо не вдумывалась, а сейчас, по прошествии лет, вижу и понимаю, что главными движущими силами Мизгирева при руководстве атомно-механической службой были спокойствие и юмор. Не удивлюсь, если кто-то из работавших под его началом специалистов вообще поставит юмор на первое место. И все как бы само собой крутилось, вертелось и работало, и ни одного серьезного сбоя – ни в технике, ни в производственных отношениях. Кстати, вспомнила, как один из начальников службы радиационной безопасности – Олег Никаноров – серьезнейший физик, который мог найти себе применение в любом научном центре, однажды сказал: «Работаю здесь ради производственных отношений».
…По прибытии на ледокол, как положено, по направлению отдела кадров, я предстала пред очи начальства. Думаю, уже на третьей минуте разговора главмех понял, что в голове «персонажа», назначенного заведовать техническим архивом, какая-либо техника, а уж о ядерной физике вообще помолчим, и ноченьки не ночевала. С другой стороны, с подводной лодки в лес не убежишь, придется именно этого «персонажа» терпеть. И именно им главмех, или «дед», как испокон веков на судах звали главмехов, и начал руководить.
Если в целом главный механик управлял людьми с помощью двух кнопок под названием спокойствие и юмор, то на пульте управления архивариусом у него работала только одна: бесконечная снисходительность. Остальные, видать, были неисправны.
Как известно, морскую качку все переносят по-разному. Я так и не привыкла. Работает ледокол во льдах, но ходить приходится и по чистой воде. Бывало, чуть – даже не шторм, а небольшое волнение – я закрывала архив, шла в каюту и ложилась в койку. При этом полностью отдавала себе отчет в том, что техническая документация по какому-то устройству может понадобиться в любой момент любого времени суток, – меня нередко поднимали и ночью. Понимала и то, что в сейфах архива находится не просто «секретная», а «совершенно секретная» документация, – и к ней имеет допуск весьма ограниченный круг лиц. Тем не менее при малейшей качке спокойно укладывалась, поскольку знала, что меня есть кому подменить.
Единственным человеком в экипаже, имевшиим второй, точно такой, как у меня, комплект ключей и от самого архива, и от его суперсекретных сейфов, был главный механик. Он и подменял архивариуса, сколько бы ни длилась качка.
Члены экипажа про этот «рабочий момент» прекрасно знали, и тот, кому во время качки что-то
