темнеет от разочарования, ее голос приглушен.
— Нет.
Я прочищаю горло.
— Со временем все вернется.
Она позволяет мне немного приподнять каждую из ее рук, ровно настолько, чтобы провести бритвой по области под мышек. Я не тороплюсь, игнорируя внутренний голос, который говорит мне, что я еще больше все порчу. Еще больше замутняю и без того застойные и грязные воды этих обстоятельств.
Приподнимаю низ ее халата, чтобы открыть одну длинную ногу, загорелую и упругую, и сосредоточиваюсь на том, чтобы оставаться как можно более профессиональным.
Но мое намерение превращается в дерьмо, как только я кладу руку на ее лодыжку, сбривая волосы, покрывающие ее стройную икру. Контраст моей более темной загорелой кожи с более золотистым загаром ее ноги привлекает мое внимание.
Когда слегка приподнимаю ее ногу, чтобы побрить нижнюю часть, я перевожу взгляд на ее лицо и вижу, что она смотрит в потолок, словно избегая зрительного контакта. Пальцы крепко сжаты, кожа на костяшках почти белого цвета, туго натянутая. Кажется, что она борется со смущением.
Я решительно возвращаюсь к своей задаче, ведя пальцами выше ее колена, пока продолжаю брить ее. Когда приподнимаю ее бедро, чтобы добраться до нижней части, халат сдвигается, и неоспоримый жар, исходящий от ее киски, опаляет меня, словно насмехаясь надо мной.
«Очнись, ты, ублюдок».
Я так сильно сжимаю челюсти, что у меня начинают болеть коренные зубы. Мне нужно покончить с этим, чтобы оставить ее отдыхать и установить некоторую дистанцию между нами.
Каким-то образом мне удается побрить всю ее ногу, прежде чем перебраться на другую сторону каталки.
«Почти готово».
Торопясь закончить дело, я сдвигаю ее халат, чтобы открыть другую ногу, но собираю слишком много ткани. И обнажается больше, чем длинная, худая конечность, и каждый мускул в моем теле замирает на краткий миг.
Я поднимаю на нее глаза и вижу, что она все еще смотрит в потолок. Похоже, та не знает, что передо мной открылся такой соблазнительный вид.
И я, как ублюдок, притворяюсь, что не знаю, что только что сделал.
Между медленными, аккуратными взмахами бритвы, ополаскиваю лезвие в теплой воде, украдкой скользя взглядом по краю ее обнаженной киски. Я почти могу различить легкий блеск на ее внешних губах. Как будто она тоже чувствует, чтобы, черт возьми, это ни было между нами.
Ужас начинает накатывать на меня, и вслед за ним приходит ощущение, что я облажался так, что потом это будет преследовать меня.
Я сосредоточенно щурюсь, внутренне ругая себя за то, что должен закончить брить ее чертову ногу и перестать пялиться на нее как подонок. Когда делаю последнее движение бритвой и пальцами обхватываю ее изящную лодыжку, что-то заставляет меня поднять взгляд, и тут я вижу это.
Ее соски настойчиво торчат сквозь ткань халата, словно борясь за мое внимание. И я знаю, что, возможно, это просто реакция на то, что она чистая и о ней заботятся, но, черт побери… Меня это заводит так, как я никогда не до этого.
Ее грудь поднимается и опускается с неглубокими вдохами. Вверх. Вниз. Вверх — соски плотно прижимаются к ткани. Вниз — лишая меня возможности увидеть их полное очертание под халатом.
Отпрянув от нее, я сжимаю судно с водой и бритву так, что побелели костяшки пальцев, и бросаюсь к стойке, чтобы избавиться от всего.
— Надеюсь, это поможет. — Мой голос резкий, с нотками ледяного холода.
Оборонительный. Потому что мне нужно убраться отсюда — подальше от нее. Если буду прикасаться к ней чаще, чем это необходимо, то я окончательно испорчу себе жизнь.
Это слишком рискованно.
«И какого хрена я веду себя как чертов подросток из-за этой женщины?»
Она прочищает горло.
— Спасибо, доктор Кинг.
Благодарность окрашивает ее голос, хотя он слегка хриплый.
— Благодаря тебе я чувствую себя более человеком. Гораздо меньше похожей на мохнатого мамонта.
Она издает крошечный, самодовольный смешок, но в ее словах чувствуется нервозность.
— Тому, что ты сделал для меня, наверное, позавидовали бы многие женщины. Я не уверена, что о тебе говорят, но если так, то им очень повезло…
— Мне нужно сделать кое-какую работу в моем кабинете в конце коридора. Дай мне знать, если тебе что-нибудь понадобится. — Я отрывисто киваю, не позволяя своим глазам задерживаться на ней дольше, чем на мгновение. — А теперь, если ты меня извинишь…
— Конечно. — Ее тихо произнесенные слова приветствуют мою спину, потому что я уже переступаю порог.
Впервые, черт возьми, в своей жизни я убегаю от пациента. Потому что мне отчаянно необходимо оставить между нами пространство.
Моя главная задача — держать свои чертовы руки как можно дальше от нее.
«Да, удачи с этим».
А еще мне нужно игнорировать этого маленького ублюдка в моей голове, который издевается надо мной.
Глава 12
Она
Мой разум отвлекается от пустых образов моих снов, чтобы воспроизвести воспоминание из давнего прошлого.
Мы сидим, примостившись на больших валунах, посреди леса за нашим домом.
Из-за изменения влажности эти валуны стали более плоскими в верхней части, что позволяет нам сидеть более комфортно. Возможно, это не самая мягкая поверхность, но я здесь не для этого.
Я здесь ради наших разговоров. В лесу, будучи единственными людьми на многие мили вокруг, мы с папой проводим самые важные беседы.
Они не всегда одни и те же; иногда они о мальчиках.
— Не соглашайся на меньшее, чем ты заслуживаешь, Малыш. — Он яростно сдвигает брови вместе каждый раз, когда напоминает мне об этом. — И никогда, никогда не позволяй никому говорить тебе обратного.
В других случаях он напоминает, как хорошо я справилась с метанием ножа в цель, одновременно внушая мне важность терпения и сосредоточенности.
— Отключись от всего остального — жужжащего насекомого, раздражающего тебя, криков птиц и даже моего голоса — и сосредоточься на своей мишени. В данном случае ничто не имеет значения, кроме попадания в цель.
В другие моменты папа делится частью своего прошлого. Воспоминаниями о своей жизни до меня.
Но сегодня он кажется более задумчивым, и я задаюсь вопросом, не в том ли причина, что я возвращаюсь в кампус на второй год обучения в университете.
— Раньше я не был хорошим человеком.
Его признание заставляет меня повернуть голову и посмотреть на него с удивлением и шоком.
Эти знакомые голубые глаза смягчаются, как только я хмурюсь и приоткрываю губы, готовая протестовать. Потому что это не может быть правдой. Мой папа — самый
