Книга Полихромный ноктюрн - Ислав Доре

всякое: мол, за ним раньше сидел сам Садоник и писал признание, любовное письмо в стихах для своей тайной избранницы. Юноши тоже слышали об этом, а потому мечтали сесть за него, мечтали повторить за Министром, на мгновение стать им и добиться успеха в делах сердечных, почерпнув силу правителя. Но неизвестно — а вышло ли?

Практически всё в этой спальне было другим. Геометрия не нарушена: стены, пол и потолок были на своих местах. Иным виделось наполнение и, скорее всего, специально подбиралось для отсечения себя от остальных, от тех, кто снаружи. Даже чёрно-красные бархатные шторы аккуратно колыхались финальным занавесом представления, закрывая громадные окна, за которыми играл послушный актёр — город Оренктон.

Рядом с паучьим столом находилась раскрытая сделанная из камня ладонь. Держала копию рукописи в кожаной обёртке с ремешками-застёжками. Называли её — «Принцип Садоника». На страницах Министр-Наместник делился своим виденьем мира, раскрывал таящиеся в нём опасности. Описывая всю невыносимую тяжесть бремени власти, рассказывал о том, что поистине верный путь не всегда выглядит верным. Садоник желал, чтобы в Государстве Вентраль каждый обладающий властью человек прочёл его «принцип». Научился. И тогда выдастся возможность откровенно побеседовать с каждым, и тем самым сплотить вокруг всех решающих судьбы большинства. Знатные, высокопоставленные господа, прочитав в тишине этот трактат, проникались замыслом Министра, а ряд из многочисленных слов дарил понимание, взращивал чувство некого с ним родства, будто они одной крови.

Когда скульптура, длань, отпустила Феля, начал бегло осматриваться пока шёпот хаотично заливал помещение. Пытливый взгляд споткнулся о вздувшееся месиво из останков тех, кто совсем недавно ходил по коридорам усадьбы; и своим видом источал силу владения жизнями. Однако теперь же они источают лишь зловоние, привлекающее праздных мух. Вокруг них больше не соберётся благоговеющая толпа, больше никаких оваций, больше никаких хлебных лепешек и пропитанных заботой речей. Яркие ориентиры, примеры для подражания, которые уже только своим дыханием вдохновляли людей быть лучшей версией себя, этой ночью потухли навеки. Оказавшись во тьме, многие растеряются. Реакция будет самой разной: от скорбного смирения до яростных метаний в поисках виновников. Быть может, память о них сохранится, барды внесут свой вклад и будут воспевать потомков Первых и их любовь; а может, случиться и такое, что о них будут говорить в моменты возлияния, чтобы погрузиться в грусть и понять: у них всё не так уж и плохо, а богатая жизнь не так уж и хороша. Лучше уж коротать свои дни в поле или шахтах, чем быть сведённым с такой участью.

Выдернутый из покоя, со взглядом смотрящего вдаль, краем глаза заметил движение. Целый рой крошечных насекомых взмыл над полом. Некие подобия зубастых мух заполнили покои, ползали по воздуху, собирались в углах, а потом в центр и обратно. Смотря на это, сразу представлялось поле, усеянное мёртвыми и умирающими конями без подков удачи. Не обомлевший охотник своего желания и долга, сделав шаг, принял роль зрителя из первого ряда на представлении театра теней. Пугливые марионетки медленно выгибались, поднимались на ноги. Это были благородные супруги, но мёртвые не восстают. Неужели всё бывает в первый раз? Трупные големы не выпрямляли спин, водили руками, как если искали верёвки колоколов. Не ощутив скользкими ладонями потёртые хвосты последнего желания, разлились чёрной смолой. Зловоние разлетелось такое, что даже стены выворачивает наизнанку. Человек с лицом тряпичной куклы сохранял спокойствие; ни один мускул на его лице не дрогнул. Видимо, в своих странствиях закалился в самом горниле смертоворота пережитых событий. Путь его до сего момента был совсем непрост, и едва ли уже кто-нибудь узнает подробности. Однако, воображение размышляющих о его судьбе заполнит пробелы, как это делает вода и сосуд; льды растают — река разольётся.

Поток плетущейся бурлящей жижи пальцами вытягивался, принимал очертания сытой двухголовой пиявки. Она точно жаждала добавки к своей прошлой трапезе. Оживший бездонный колодец выбрался со дна неизвестности. По крайней мере, именно это пришло бы на ум всякому случайному наблюдателю. Пиявка со щупальцами вытекла из спальни, продолжила движение по коридорам.

Не желая пропустить важные детали представления, зритель последовал за творением прошлой ночи; последовал за эхом. С той стороны, где находилась комната младшего наследника, выползла такая же пиявка, но куда меньшего размера. Преобразившиеся «тоннели шахт» семьи Ванригтен слились в единое и большее, а затем чёрное щупальце из переплетающихся нитей устремилось в главный зал. Лапы-отростки разлетались от общей массы, атакующими змеями били по стенам, а после тут же возвращались обратно. Повсюду размазаны чёрные слюни, будто саму землю континента вырвало после отравления принятым, но совсем не приятным, угощением. Там смердело тридцать третим элементом и много чем ещё. Добравшись до огороженного выступа между двумя лестницами, представление теней перешло к следующему этапу.

Невозможная масса застыла на символе красоты и надёжности, вгрызалась корнями в мрамор. Затем вдруг сжалась и, гадостно забурлив, раскидала щупальца в стороны, распустилась цветком. Самый жирный лепесток впился в усеянную провалами лестницу. На выступе извивалось, пульсировало и разрасталось. Оно уподоблялось дереву. Уже через мгновение над главным залом раскинулась густая крона. На стволе и голых ветвях проступали силуэты жующих лиц, чьи огромные рты роняли едкие слюни. ГОПМ сумел уловить некую схожесть с родовым древом семьи Ванригтен.

Корни живо побежали по стенам — замуровали выход, не позволяя ни войти, ни выйти. Уродливые морды отращивали руки, показывали пальцами на что-то внизу. Рядом с дверью медленно проявлялись силуэты. Черты первого сразу же выдали главного лакея, хранившего ключи от хранилища. Если еле уловимые контуры тела и лица вызывали сомнения, то форма и отточенная манера движений полностью отметали их. В усадьбе Ванригтен глава прислуги носил длинный молочно-белый лижущий полы пояс. Таким способом, после очередного обхода, проверял: все ли выполняют свою работу надлежащим образом. Чистота — вот его одержимость.

Распознав первый, интерес портовой труженицей полностью отдался второму. Рядом с лакеем стояла человекоподобная сущность. Этот актёр представления теней был иным, плавал вне ширины, высоты и длины. Бездна клубилась вокруг него, выливалась в мантию способную укрыть от любопытных. На подобном маске лице не было ничего, за что взор мог бы ухватиться; только два угля горели кровавым пламенем. Сама ненависть своими мехами распаляла их, молотом высекала искры отнюдь не для прикуривания трубки мира, а для опаления горна битвы. Вот оно — чадо Старой войны.

Представитель Министерства пустил возбуждённую беспомощную улыбку, не то чтобы сделал это намерено. Скорее всего, так вышло само по себе. А как иначе, когда лицезришь настоящую неотвратимую хоривщину? А можно ли вообще