вступая в бой, поддавшись страху перед холопами, бежала с поля боя; а шла она на войну с огромным обозом, со множеством скарба, серебра, драгоценностей — и все это досталось в добычу казакам и поспольству. Пленных отдавали татарам — человека за коня. Мириться уже не хотят. Стали под Замостьем… Львов каким-то чудом откупился… Что теперь будет… Грозят всю Речь Посполитую завоевать.
Король возмутился.
— Где же наши силы? Где мужество, гетманы, сенат, войско? Не может же один такой разгром сразу уничтожить государство!.. Есть шансы на спасение… Мы можем найти союзников…
Бутлер перебил его:
— Кого, наияснейший пан? На кесаря именно теперь не можем рассчитывать… Франция за тридевять земель, хоть бы и захотела помочь… Прусский наш вассал скорее попользуется нашим несчастием, а шведы…
Король схватился за голову.
— О злая судьба нашей родины! — воскликнул он. — Дошли до такой крайности, что только на подлых татар можем надеяться, если удастся отвлечь их от казаков.
— Такой союз хуже вражды, потому что срамное дело, — грустно сказал Бутлер.
Тизенгауз начал передавать подробности полученных известий, когда раздался стук в дверь, хотя час был необычайный. Тизенгауз побежал отворить и впустил ксендза Флери, капеллана королевы.
Вошедший был бледен и встревожен.
— Правда ли это? — спросил он, обращаясь к королю. — Правда ли? Королеве доложили, что даже Кракову и Варшаве грозит опасность… Она поручила мне спросить об этом у вашего королевского величества.
Бутлер вмешался прежде, чем король собрался ответить.
— Успокойте королеву, — сказал он. — Варшаве пока ничего не грозит. Сенаторы и шляхта собираются на выборы… неприятель не осмелится напасть на столицу… он знает, что тут собраны большие силы. Поражение, по всем известиям, тяжелое, но кто не знает, в таких случаях, как говорится, у страха глаза велики. Хмель не решился напасть на Львов, как же он решится идти на Краков или Варшаву?
Король тоже обратился к Флери.
— Успокойте королеву, — сказал он.
— Но если грозит какая-нибудь опасность, то королева может уехать со своим двором в Гданьск[5], где может быть совершенно спокойной.
— Не дай Бог, чтобы мы дошли до такой крайности, — возразил Казимир.
Поговорив еще немного, духовник Марии Людвики ушел, но тревога царила в замке всю ночь.
В гостинице князя Карла над Вислой, несмотря на ненастье и позднюю пору, толчея не прекращалась… одни уходили, другие приходили, и каждый приносил вести одна другой страшнее. Сообщения о бесчинствах и дерзости казаков и соединившейся с ними черни превосходили всякое вероятие. Возмущались шляхтой, бежавшей из-под Пилавец.
— В старые времена таким посылали кудель да заячью шкурку, — говорили одни, — и трусы вешались сами, потому-то жены с ними жить не хотели и домой не принимали, а теперь на них ни кудели, ни зайцев не хватит.
Другие судили мягче и снисходительнее:
— Нам легко судить издали, но раз наступила паника, нужно быть на месте, чтоб видеть, устоит ли человек, хотя бы и хотел того, против общего настроения…
— Пришел последний час, — вздыхали испуганные.
— Остается нам только откупиться от казачества, заключить мир и постараться восстановить наше войско.
— Первое дело, чтоб гетманы и паны не ссорились друг с другом, — говорили некоторые, — все оттого и вышло, что Иеремию не хотели слушать… Он у них, как бельмо на глазу, а казаки только его и бояться.
В этом гвалте и шуме в конце концов ничего толком нельзя было разобрать; раздавались только проклятия и жалобы; пили до утра, но от этого только окончательно теряли голову.
Не лучше было в городе, куда приходили известия из замка, разраставшиеся по дороге. Сенаторы в тревоге приезжали из разных мест раньше срока, назначенного для элекции, но не привозили с собой успокоения.
Собирались вокруг Оссолинского, являлись к королеве, иные навещали Казимира. Очень немногие сближались с князем Карлом, которому трудно было теперь завязать сношения, после того как он так долго и упорно избегал их.
Все в один голос говорили о необходимости ускорить элекцию, которая являлась необходимым условием вступления в какие бы то ни было переговоры с казаками. С каждым днем число съехавшихся сенаторов возрастало, духовные собирались у приехавших епископов, в монастырях иезуитов, бернардинов и реформатов.
Духовенство предвидело, что, пользуясь поражениями и слабостью государства, диссиденты, с одной стороны, русские, противники унии, с другой, не преминут поднять голову. Раздавались уже голоса, что Хмель добивается отмены Брестской унии и хочет посадить в сенате своего митрополита.
Некоторые из сенаторов, как Адам Кисель и другие греко-восточного исповедания, отказавшиеся присоединиться к унии, поговаривали:
— Почему бы нам не пользоваться такими же правами, как диссиденты и католики, если мы будем верно служить Речи Посполитой?
Хотя королева, не вмешивавшаяся открыто в государственные дела, ни с кем не говорила о них, а только поручала себя и свое сиротство покровительству Речи Посполитой — но все знали, что она может оказать огромное влияние на выборы. Ее указаниям должны были следовать французский двор и Рим.
Не было тайной, что со времени смерти короля, гонцы, послы и письма беспрестанно посылались во Францию, и даже из тех лиц, которые были особенно необходимы для королевы, многие отправились туда.
При всем том Мария Людвика оставалась с виду равнодушной и покорной судьбе и не выдавала себя ни единым словом.
Так как князь Карл был у нее редким гостем, то и для шведского короля, чаще наведывавшегося к ней, не всегда открывались двери. Королева остерегалась оказывать предпочтение тому или другому.
Ян Казимир через своих приближенных знал обо всем, что делалось у королевы и было известно придворным, и беспокоился, волновался, тревожился. Особенно смущало его то, что все сенаторы относились к Марии Людвике с величайшим почтением, постоянно бывали у нее. Важнейшие из них проводили целые часы в беседах с нею, иногда, как бы случайно, сходились двое-трое разом.
— Очевидно, там происходят conciliabula[6], — говорил король Бутлеру, — но ничего не выходит наружу. И я, когда мне удается добраться до королевы, ничего не могу добиться от нее. Уверяет меня, будто ни во что не хочет вмешиваться.
— Наияснейший пан, — сказал староста, — clara pacta[7] наилучшая вещь: вашему королевскому величеству необходимо откровенно столковаться с королевой.
— Сто раз пробовал; но она уверяет, что ни о чем не думает, кроме обеспечения собственной участи.
Он пожал плечами.
— Ежели Карл сумеет привлечь ее на свою сторону, она станет втайне помогать ему, то его деньги да ее влияние отнимут у меня корону и останется мне только стыд, что понапрасну хлопотал.
По соглашению с королем, Бутлер, пользовавшийся его полным доверием, отправился на
