он в порядке, то непременно обязан отыскать для Элины естественные причины ее существования.
Какая нелепость! Он зарабатывал на жизнь, правдоподобно сочиняя то, чего нет, а теперь, когда возникла необходимость проделать это еще раз, пусть даже с собственной женой, он бессилен. «Придумай хоть что-нибудь, сперва сгодится даже что-то не вполне убедительное, главное – начать думать…» – уговаривал он себя.
Кровать под ним, когда он рывком сел, прогнулась, словно спина усталой лошади. Лампочка явно объявила забастовку, но сумрак только подстегивал воображение. Редкие предметы, казалось, потеряли оболочку, обнажив естество: у стула оно было бледным и зыбким; у стола – основательным, ромбовидным, косным, тяжело висящим в воздухе; на месте двери образовался темный провал.
Он наблюдал за сгустками черноты, пульсирующими в пространстве. Они были разными: те в углах – уже непроницаемы, возле плафона они только набирали силу, а рядом со столом и стулом – совсем бледные. Над стулом появилось слабое свечение. Его заинтересовал этот феномен, и он не отрывал от световых пятен взгляда, пока они становились все отчетливей, плотнее, обретая оттенки цветов и очертания, превращаясь в человеческую фигуру.
Перед Борисом оказался некто. На вид – лет шестидесяти, с тяжелыми изломанными линиями лица; с редеющими волосами над взрезанным тонкими параллельными морщинами лбом. Черный костюм посетителя местами выныривал из мрака.
Повернувшись, человек выудил из-за спины нетронутый обед Бориса, провел над сосисками носом и снова сунул тарелку в темноту.
– Отвратительный суд, вы так не считаете? – брезгливость в его взгляде смешивалась с усталостью.
Борис лихорадочно перебирал в памяти все знакомые образы и лица. А потом все стало понятным, и не осталось сомнений, кто перед ним.
– Я не сумасшедший. Но порой не уверен в этом, – тихо ответил он. – Есть расхожее утверждение: если думаешь, что весь мир обезумел, а ты – нет, то спятил на самом деле ты, и наоборот.
Визави наклонился к нему.
– Во всех расхожих утверждениях и высказываниях есть изрядная доля глупости, что не делает их менее или более правдоподобными. Тонкие грани, знаете ли. Настолько тонкие, что их ребро способно рассечь, подобно лезвию, ступившего туда. И вместо одной личности начинают самостоятельно существовать половины, но каждая продолжает мнить себя целостно. А потом появляется ощущение, будто за спиной кто-то кривляется и пародирует твои поступки. Обладая острым взглядом, можно, обернувшись, заметить скользнувшую тень. Это и есть та самая половина, у которой не меньше основания считать тенью обернувшегося.
– Я понимаю, – пробормотал Краснов. – Раздвоение сознания?
– Оставим эту терминологию врачам. Мое описание подобного состояния – простая метафора, когда речь идет о творческом процессе, – усмехнулся собеседник.
– Мне трудно уловить, как это относится ко мне. – признался Борис. – Но, ради бога, скажите, я действительно в порядке?
Посетитель терпеливо вздохнул.
– Так называемое схождение с ума, если рассматривать его в русле колористики, имеет разные краски и оттенки. Белый – это цвет традиционного здравомыслия. Подобно призме, мозг демиурга разлагает спектр на отдельные цвета, реагируя в большей степени на какой-то один, настраиваясь на его волну. Степень резонанса определяется способностью его усиливать. Здесь мы вступаем в область таких понятий, как талант, творчество, одаренность. Истинное безумие, как вы догадываетесь, черное. Нет ни красного, ни синего, ни желтого. Физика – настоящая драматургия. Но вся эта, казалось бы, стройная система сразу рушится, если мы скользнем по карте вправо и вниз. В Китае белый цвет – цвет траура. На африканском континенте злых духов традиционно изображают белыми. А зебра там – черная.
– Все относительно, я понимаю, – кивнул Борис.
Собеседник покачал головой.
– Не в относительности дело, а в неспособности жить среди вещей и явлений нам не свойственных. Что непонятно – вызывает страх и желание бежать по тропинке в знакомые с детства места, где все ясно и привычно. Я закурю, с вашего позволения.
Он откинулся вбок, после короткой возни в кармане достал сигарету и, видимо, не желая разрушать мрак, сложил ладони с утопленной в них зажигалкой.
Нить рассуждений уходила куда-то в сторону, и Краснову никак не удавалось привязать ее к своей беде. Гость, вероятно, чувствовал растерянность узника, потому как прекратил говорить и курил, отведя в сторону проницательный взгляд.
– Вы должны осознать, почему здесь находитесь, если хотите вернуться домой, – вдруг произнес он.
– Это тоже метафора? – с отчаянием спросил Борис.
Вспыхнул свет. Краснов закрыл глаза, а когда открыл – сумрачного гостя уже не было.
Лампочка наверстывала упущенное, изливаясь в бешенном накале, и Краснов с испугом ощутил: еще секунда – и она взорвется. Но свет резко потускнел, стал желтоватым и тихим, как всегда.
Зашумела дверь, и тот же охранник, что заходил днем, принес ужин. Заменил на столе тарелки, смял и бросил на грязный поднос пластиковый стаканчик, поставив на его место такой же в точности и вышел, не сказав ни слова.
Борис напряженно размышлял: видение о госте выглядело слишком реалистичным для обычного сна. Ему подмешивают в чай наркотики? Бред!
Он сел на кровати – от частого лежания спина быстро затекала – и стал раскачиваться из стороны в сторону, вращать шеей и напрягать мышцы. Начал проделывать упражнения для глаз. Возле стула, на полу, расположилась большая распахнутая тень бабочки. Краснов застыл. Он не мог определить, откуда она появилась. Никаких бабочек нигде не было, лишь мелкая мошкара налипла на плафон. Нелепость происходящего обескураживала. Борис встал в центр камеры и принялся внимательно обследовать ее взглядом.
Он уже готов был поверить, когда внимание сместилось к столу, и разочарование, как глоток горячей жидкости, обожгло нутро. Один из листов, которые он рвал утром, смятым лежал на краешке стола. Краснов протянул к нему руку, и гигантский краб помчался по полу к бабочке, с шелестом впился в нее.
На ужин ему принесли вареный картофель в лиловых разводах и зелень. Вымученные стебельки петрушки не ощущались на вкус. Борис почувствовал дикую тоску. Он лег на кровать и накрыл голову одеялом.
По щеке что-то ползло, так осторожно, что становилось ясным: это шутка – насекомые двигаются по-другому. Он открыл глаза.
Элина держала белое перышко.
– Который час? – улыбнулся он.
– Суббота, скоро вечер, ты спишь вечность, а нас ждут Павлик и Яна. – Она положила перышко ему на нос и поднялась. – Я уже собираюсь. А ты иди под душ. Поторопись, иначе останешься дома.
– Утю-тю-тю! Какие мы важные! – рассмеялся Борис.
Павел занимался галерейным бизнесом, Яна была искусствоведом – они сами не могли сказать, где заканчивается их семейная жизнь и начинается работа. Их следовало принимать полностью или не воспринимать совсем. Поклонники Сальвадора Дали, они
