А совсем он загрустил, когда прибрала его к рукам Варька-Паучиха, подружка Мирзы. Это только так говорилось — «подружка», а кто из них тогда в банде заправлял: Мирза или Варька — еще неизвестно. Скорее, все-таки, Варька. Была она страшная, толстая, а главное, слухи про нее ходили дурные: мол, кто в постель к ней попадает, тот живым оттуда не выходит. Оттого так и звали — Паучихой.
Сидел как-то Рашид с пацанами в садике, семечки лузгал… глядь — идет Шакал, из старших, мирзовский адъютант. Подошел к притихшей мелюзге, повел презрительным взглядом…
— Кто, — говорит, — тут из вас Рашид?.. Ты?.. А ну, пошли со мной, сявка, Мирза тебя требует.
А если так, то кто ж может ослушаться? Пошел Рашид за Шакалом на негнущихся ногах. Идет, а сам гадает: зачем я ему понадобился? Может, провинился в чем? Вроде, нет… разве что на прошлой неделе червонец от общака утаил… но разве за такой мелочью к самому Мирзе тянут? Довел его Шакал до двери.
— Стучи, — говорит.
А сам повернулся и прочь. Делать нечего, постучал Рашид. Открылась дверь, а там Паучиха. Никогда до того не видел Рашид вблизи страшную маруху.
— Мне бы Мирзу, — говорит, а у самого сердце в пятках бьется.
Усмехнулась Варька:
— Так вот ты какой, жеребеночек. Заходи, Рашидик, проверим, чего там у тебя выросло.
А что потом было, лучше не вспоминать. Потом был мокрый, вонючий, тошнотворный кошмар, тряские дебелые телеса, душные мешки потных грудей на лице. Были страх и ненависть, ненависть к себе, к той части себя, которая жила отдельно от него, твердея и распрямляясь вне всякой связи с его собственным отвращением, послушно отзываясь на чмокающие подушки жирных Варькиных губ, на гнилостную яму ее жадного рта. Паучиха продержала его у себя несколько часов. Насытившись до онемения ног, отвалилась, махнула рукой:
— Иди пока. Завтра придешь, в то же время.
Рашид вышел на улицу, сунул два пальца в рот, блеванул. Стало полегче. Тогда ему только-только исполнилось пятнадцать.
Назавтра он к Паучихе не пошел, убежал на реку. Топиться хотел, но не смог — уж больно страшно, даже страшнее Варьки. Ночевал в рыбацкой сараюшке, в укромном месте, известном лишь ему да корешу закадычному. Кореш-то и привел к нему Мирзу на следующее утро. Увидев Мирзу, Рашид испытал облегчение. По слухам, Мирза убивал быстро, так что дыхнуть не успеешь. Куда как лучше, чем самому себя на дно тащить. Но Мирза резать его не стал, даже ножик не вынул. Взял за шкирку, и к Варьке на правеж. А Варька, как его увидала, обрадовалась:
— Нашли, нашли! Молодец, Мирза! Оставь его мне, а сам иди. Да не вздыхай… бабам, знаешь, иногда сладенького хочется. Это пройдет, пройдет… ты, Мирза, у меня единственный… а пока иди.
А сама уже дышит тяжело и губы облизывает, и рукой себя, рукой…
Рашида передернуло.
— Вроде как проснулся? — сказал давешний голос. — Коля, смотри, дергается…
— Не торопись, Кацо, — ответил второй. — Пусть прочухается. Время терпит.
Чиркнула зажигалка, в воздухе возник вкусный запах сигаретного дыма… Рашид потянул ноздрями; сколько времени он уже не курил? И почему? А вот сейчас разберемся, вспомним. Вот только что-то рановато он начал вспоминать, с Казани. Ну при чем здесь Казань? Погоди, погоди… давай по-новой, что там было? Жанна-сисястая, Катькин задок, Катькин должок… аа-а, вот при чем! При том, что долги прощать нельзя. Вот тебе и Казань! Смотри, как все аккуратно складывается — так, гляди, и до сигарет доберемся.
Сколько он тогда при Паучихе в фаворитах ходил? Больше года. Тошнило по-прежнему, но обнаружились и немалые выгоды. Варька была баба широкая — платила за «сладенькое», не торгуясь. В шестнадцать лет получил Рашид свой собственный участок, целую команду «быков» и шестерок. Мирза зубами скрипел, но терпел, ждал своего часа. И дождался.
Задолжал им армянин-цеховик за три месяца. То ли крутил-вертел, то ли и в самом деле обманули его поставщики, но перестал мужик платить, совсем перестал.
— Смотри, Рашид, — сказал тогда Мирза. — Твой участок, твоя и забота. Надо нагнуть гада. Нам долги прощать никак нельзя: одному простишь — все откажутся. Есть у него дочь-старшеклассница — в Свердловске прячет, думает, там не достанем. Возьми ребят, поезжайте, натяните телку на частокол. Авось, папаня поумнеет.
Поехали. Забрали девицу прямо со школьного двора, никто и не пикнул. Вывезли за город, разложили, пустили по кругу. Рашид не участвовал, стоял в сторонке, курил. Ему этой мерзости с Паучихой хватало. А как все прошли по два раза и пора было уходить, подошел к истерзанному телу, чтоб папаше привет передать. Присел на корточки, посмотрел в мутные, бессмысленные глаза, на синяк под глазом, на искусанные, распухшие губы, и ниже — на шею в лиловых засосах, и еще ниже — на исцарапанную грудь, и еще, еще ниже — на бесстыдно раскинутые ноги, измазанные кровью и спермой… и такая вдруг накатила на него ненависть, как будто не изнасилованная телка лежала перед ним, а сама ненасытная Варька Паучиха во всей вонючей мерзости своих дебелых телес. Схватил камень и бил до тех пор, пока не оттащили оторопевшие шестерки. Только тогда и пришел в себя.
Через неделю Мирза пришел за деньгами. Но денег не было. Не смог Рашид пойти к армянину после случившегося.
— Не смог? — переспросил Мирза. — Не смог?.. Я тебе говорил, что долги прощать нельзя?
— Говорил. Только он уже заплатил, Мирза. Дочерью заплатил. Разве этого мало?
— Смотри-ка ты… — удивился Мирза. — Совсем большой стал? Сам решаешь, кому что платить? А ну, клади руку на стол, елдак ходячий! Эй, вы, держать его!
Вынул Мирза нож, да и отрезал Рашиду мизинец на левой руке.
— Теперь будешь за каждый день пальцами платить, пока денег не принесешь. А через десять дней, когда пальцы на руках кончатся, за ноги возьмемся. И так до тех пор, пока от тебя один дрын не останется — Варьке на память.
В тот же вечер выбил Рашид деньги с цеховика. Потому что долги прощать нельзя. Вот и Катькин должок не прощается. Катьку Рашид выкупил два года назад из беер-шевского массажного кабинета за пять тысяч долларов. Выкупил по старой памяти, хотя с сутенерством к тому времени уже завязал. Жалко стало хорошего мяса. С такими данными, как у нее, вполне можно было работать по вызову в Тель-Авиве, а не долбиться с бедуинами в занюханном южном борделе. Теперь Катька брала двести долларов в час и давно уже могла бы отдать долг деньгами, но Рашид предпочитал брать натурой, причем по старым, бордельным расценкам. А в борделе Катьке платили по десять шекелей за клиента. Вот и получалось, что должна Катька Рашиду ни много, ни мало…
Рашид напрягся, пытаясь разделить тогдашние пять тысяч долларов на нынешние десять шекелей. Это ж сколько перепихонов получается?
— Что ты кряхтишь, бижу? — сказал уже знакомый ему голос. — Жизнь прекрасна. Открой глазки, сам увидишь.
На сей раз он подкрепил свое предложение несильной, но чувствительной пощечиной. Рашид застонал и открыл глаза. Прямо перед ним на стуле сидел здоровенный детина с квадратным подбородком и удивительно ласковым взглядом.
