этом мире связано — просто у варгов и бестий чуть более тесная связь. И всё, что я успела увидеть после своего обучения — только подтверждало это. Я не верю в совпадения и не верю, что эти силы пришли в движение сами по себе, без веской причины.
Варги-на-крови убивают охотников.
Истинный с фениксом пытается спасать жизни.
Прогрессисты утверждают, что идёт война, и хотят уничтожить варгов.
Всесущий сводит с ума свой же народ.
Хотят ли они разного — или на самом деле хотят одного… должна была быть причина. Событие, слово, дело, человек — кто-то или что-то, что начало это.
Терраанты говорят: корни всегда уходят под землю. Как глубоко могут увести эти корни?»
Гриз ставит вопросительный знак и ждёт, пока высохнут чернила. Пальцы ломят: слишком долго писала, уже глубокая ночь. Но всё равно кажется — сказано мало.
За окном начинает шуршать целительный, предвесенний дождь. Гриз поднимается и подходит к окну, приоткрывает — и ей слышится за пеленой дождя — знакомый смех.
Старушечий, ободряющий.
Земля давно взяла старую наставницу, и теперь она соединилась с Вечной Жизнью — может быть, дождь теперь взял её смех.
«Мы все строим своё, — звучит в чуть скрипучем смехе. — Дворцы и норы. Гнёзда и корабли. Но потом налетает вихрь — ломает стены и уносит наши здания. Что ты будешь делать, если придёт вихрь, девочка?»
Быть крепостью, — отвечает Гриз. — Держать мои стены. Защищать тех, кто там, внутри. Вряд ли я смогу спасти многих. Но ты сама говорила — я плохо умею останавливаться.
Что же тебе нужно, моя маленькая крепость? — ласково спрашивает смех дождя. — Что укрепит твои стены? Сделает сильнее — башни? Нерушимыми — ворота?
Гриз растирает брызги по лицу — умывается лаской холодного дождя. И прикрывает глаза, нащупывая внутри себя ответ, который на самом деле найден уже давно, просто хранился в кладовых до нужного момента…
До ночи, наполненной тихим смехом пробуждённой земли. Переломной ночи, полной строк, решений — и бесшумных шагов. Незаметных: половицы в сговоре с непрошенным лазутчиком в крепости, которая обречена выстоять.
Шаги приближаются вместе с горячим, насмешливым шёпотом:
— Не знал, что ты любишь сквозняки, аталия.
Так говорят воры. Или сны.
УНА МАРДЖЕН
Сны серебрятся вокруг меня. Переливаются в темноте коридора, по которому я крадусь. Мерцают, клубятся, тянутся к моей ладони. За окном — дождливая, скверная ночь, в такие ночи хорошо спится, и я иду по дорожке, полной суетливых теней, а чужие сны летают вокруг, просачиваются из-за дверей в коридор, уплывают в стены и растворяются в воздухе.
Это так прекрасно, что здесь только я и они.
Днём всё слишком громкое и яркое: Аманда с травами и котлами, Мел со своими ножами, и этот Олкест, а ещё Лайл (Лайл, правда, добрый, просто болтает, он мне почти что нравится). И ещё есть вольерные, и Йолла — всегда громко топает и кричит, и эта… ну, Арделл. Все они лезут и не смолкают, пыжатся, будто мир спасают или что-то вроде этого, и их тени постоянно мечутся, прыгают, тоже как будто кричат.
Хочется надеть на себя футляр, уйти в тени совсем, залезть в угол и не смотреть. Но здесь очень трудно побыть в одиночестве: во дворе достаёт Фреза, или пьяная мамочка Йоллы. Потому днём я заслоняюсь тенями и волосами, я — серая мышка, та самая Уна — незаметная ученица травницы, потому что ей, бедняжке, не повезло с Даром…
Мама так считала. У неё было пять нормальных детей — шумных, как щенки, визгливых, как поросята. И я. «Моль какая-то, куда её», — жаловалась она соседкам, а когда я получила Дар — стало совсем плохо, потому что кто меня возьмёт такую замуж, моль-Сноходца, и кто меня будет учить, и за какие деньги.
Она всем говорила, какая я никчёмная: соседкам, и молочнику, и жрецам в храмах. И Аманде — когда тринадцать лун назад мать решила устроить «семейный выезд в зверинец при питомнике». Аманда просто попалась на пути — шла куда-то с кофром. И это она сказала маме, что у меня — редкий «Дар Перекрестницы», ни у кого такого нет, и я смогу хорошо разбираться в травах и зельях (она ещё прибавила это своё красочное, как у всех нойя — «травы ведь тоже спят» или что-то такое). Мать ещё три дня думала и узнавала, а потом решила, что с меня будет хоть какой-то толк, если стану травницей. И отдала в обучение к нойя. Просто вытряхнула, как вредное насекомое из дорогой шубки. Отец не возражал, и они с братьями и сёстрами даже не написали мне ни разу.
Иногда я хочу написать им сама. Рассказать обо всём. Что Аманда учит меня пользоваться Даром — вслушиваться в сны и взывать к теням, как она сама взывает к травам. И что иногда я придумываю зелья — они приходят, будто сны, разные рецепты ткутся из теней трав, это страшно и интересно. Только когда я пытаюсь их составить — часто что-нибудь идёт не так. Аманда говорит — я чутьё не слушаю, и слишком боюсь. Боюсь и стесняюсь, и от чужих взглядов у меня всё падает из рук — я — неловкая, неразговорчивая тень этого дома…
Но это днём. Ночью моль превращается в волшебную бабочку, будто в сказке. Моя комната самая дальняя по коридору, и я дожидаюсь глубокой темноты, чтобы превратиться. Отращиваю радужные крылья из снов и шагаю в коридор. Плыву тихо и медленно, а тени радуются мне и приглашают в прогулку. И сны играют в воздухе, переливаются, обвиваются друг вокруг друга, и если кто-нибудь увидит меня в коридоре — то, конечно, решит, что я тоже тень, а может, сон.
Тень, который ходит по вашим теням, и сон, повелевающий вашими снами. Это как в самой сказке о могущественной чародейке Инилии, которая могла являться людям во снах. Я пока что не могу изменять сны или навевать их (Аманда говорит, смогу со временем). Но мне хватает и этого. Видеть и знать их тайны, их изнанку, касаться их ладонью — и окунаться в память, в мечты, в их чувства. А потом улыбаться их жалостливым взглядам днём — только когда они не видят, конечно.
Рядом с моей комнатой — комната Аманды, и возле неё полно снов — душистых, сладких, тягучих и томных. Аманда сама настаивает, чтобы я чаще практиковалась: «Смотри в мои сны, сладенькая, главное — никому не
