один человек. Мужчина. Сильный, широкоплечий. Внешне от строптивого дохляка-сына ничего. Но Федор Олегович узнал сразу. По глазам — пронзительным. Жалящим. Обвиняющим.
— Привет, папа, — доброжелательно произнесла дочь.
А сын перехватил его взгляд и с удовольствием добавил:
— Ссышь.
— Что вам тут надо?
— Не рад, что родные дети пришли навестить? — усмехнулся Борис.
Ох, как теперь раскаивался Федор Олегович, что оповестил весь свет о своих планах. И название места силы выболтал, и дату, когда планирует свою медитацию. Но кто подумать мог, что наследник идет по его стопам? Кто мог вообще подумать, что жалкий вор, ничтожество, алкоголик до сих пор жив?!
Он начал расплетать из «лотоса» ноги, чтобы подняться, но Борис грубо и сильно толкнул его обратно на ковер.
— Сиди уж, папуля.
— У меня здесь машина. И водитель. И в санатории знают, куда я поехал.
— А что ты так нервничаешь? — удивилась Лия.
Борис же злорадно добавил:
— «Уазик» твой уехал шесть часов назад. А в санатории тебя искать начнут в понедельник, не раньше.
Федор Олегович постарался, чтобы голос звучал твердо:
— Борис. Хватит театральщины. Что тебе надо? Давай говори.
— Окей, папуля. Хочу вместе с тобой один счастливый день вспомнить. Последний день тысячелетия. Ты не против?
И Федор Олегович сразу скукожился.
* * *
Двадцать два года назад
Долгими бессонными ночами в СИЗО Борису оставалось только вспоминать. И думать. Саднящую рану, мысли о погибшей маме (формально — мачехе) гнал, слишком больно. Чтоб загрузить мозг, отвлечься, пытался в уме двузначные числа перемножать. Вспоминал немногие стихи, что вдолбили в школе. И, конечно, бесконечно прокручивал в голове тот злосчастный день — тридцать первое декабря двухтысячного года.
Очень Борьку занимал вопрос: кто все-таки их сдал? Кому в новогоднюю ночь было дело до двух подростков?
На этаж к соседу они прокрались без лифта. У остальных квартир не светились — сразу проследовали в нужный закуток. Видеонаблюдение вряд ли имелось. Как еще их могли вычислить? Какая-то бдительная старуха подглядывала через щелку?
Милиционеры сказали четко: «У нас есть свидетели». Однако ж никакого опознания не проводили. И на прямой вопрос следователь не отвечал, темнил, хотя в целом был настроен дружелюбно.
С приятелем, кто втянул Борьку в эту историю, ему видеться не давали — развели по разным этажам. Однако он сумел передать дружку маляву. Ни в чем не упрекал — просил только одно: признаться, кому тот рассказывал о планах на Новый год?
Друг отозвался быстро. Клятвам его, конечно, большой веры нет, но отвечал вроде твердо. Что не дурак и никому не трепался.
А вот Боря стал вспоминать: сам-то не удержался, малолетней сестренке рассказал. Про ключи, о том, что теперь доступ в квартиру противного соседа имеется. О планах встречать там новое тысячелетие не говорил — но хвастался, что «собирается зажечь». Эх, зря. Лийка ведь девчонка совсем. Могла кому угодно проболтаться.
Но не мстить же ребенку. Сам дурак — не мог язык за зубами держать.
Борька до последнего надеялся: ему дадут условно. Но украденная сумма потянула на особо крупный размер, характеристику школа дала плохую, заступиться за парня оказалось некому, и ему влепили по максимуму — три года в детской воспитательной колонии. Про отравленный коньяк на столе суд даже слушать не захотел — счел информацией, не относящейся к делу.
За день до этапа его вызвал следователь. Попросил держаться, не терять себя. И наконец поведал, откуда стало известно о краже. Выехали в тот день опера по анонимному звонку. О только что состоявшемся преступлении сообщал мужчина. Взрослый. Из телефона-автомата на улице. Он уверял, что видел, как Борис Буянов с каким-то парнем вскрывает дверь в чужую квартиру.
«Вероятно, этот тип тебя прекрасно знал».
* * *
Лия дрожащим голосом пробормотала:
— Не может быть.
А Борька ласково улыбнулся:
— Это ведь ты меня сдал… дорогой папочка?
Федор Олегович молчал. Играл желваками.
Сын продолжал напирать:
— Ты меня терпеть не мог. И знал, что мы враждуем с соседом. И ключи от его квартиры я особо не прятал. И как мы с другом договаривались встретиться, тоже мог слышать. Давай. Скажи уж честно, перед лицом вечности: как все было?
Отец не отвечал. А Лия выкрикнула:
— Боря, я вспомнила! Про тот день, тридцать первое декабря. После того, как ты ушел, папа мусор ходил выбрасывать, в бак на улице! А я за ним в окно наблюдала! И удивилась, что после помойки он отправился не домой, а зачем-то со двора, в сторону магазина. Там телефон-автомат как раз стоял!
— Будь последовательным, батя, — жестко улыбнулся Борис. — У тебя осознанная гражданская позиция. Неприятие воровства. Так озвучь ее. Не стесняйся.
— Гаденыш, — выплюнул Федор Олегович.
И наконец поднялся на ноги. С вызовом взглянул в лицо своему оппоненту.
— Будем считать, что это «да». Отец-иуда. Спасибо за три прекрасных года в колонии под Вилюйском.
— Папа, — голос Лии дрожал, — но Боря ведь твой сын. Родной. Как ты мог?
— Да просто плевать ему на всех, кроме себя, — горько сказал Борей. — Ты на собственную жизнь посмотри. Девочка. Беззащитная. За власть с ним не боролась, против порядков его не бунтовала. Но и тебя вышвырнул в интернат.
— Ну и черт с ним! — выкрикнула Лия. — Как он с нами, так и мы с ним. Жили без него — и дальше будем жить. Пусть пока молится на свой водопад. А дряхлым станет — в дом престарелых сдадим.
— Нет, сестричка, — усмехнулся Борис. — Я свою предъяву еще не закончил. Шоу начинается только. Перейдем к опросу свидетелей.
Вдруг обернулся к сестре, сказал официальным тоном:
— Лия, пожалуйста, расскажи. Что ты запомнила про день, когда мама умерла?
Девушка побледнела:
— Зачем про это?
— Я тебе объясню. Чуть позже. Пожалуйста. Вспомни все. Поминутно.
— Борис. Давай прекратим это шоу, — потребовал Федор Олегович.
— Нет уж. Я его много лет готовил. Так что давай, Лия. Говори.
И она послушно начала:
— С утра ходила в банк, просила очередной кредит. Ей отказали. А после обеда она принарядилась, подкрасилась. Мне сказала, что идет на собеседование, хочет устроиться на работу. Куда, с кем — не объяснила, да я и не спрашивала. Я ее ждала, до позднего вечера. Но вместо мамы пришли милиционеры. Дальше ничего не помню. Пришла в себя уже в больнице.
— А ты, папуля? Что-нибудь можешь нам про тот день поведать?
— Я виноват, — буркнул Федор Олегович. — Я не должен был уезжать в деревню. Не должен был оставлять ее одну.
— Ох, что я слышу! В кои-то веки ты признал, что виноват!
