никогда ее на месте не бывает, — проворчал Лесин-старший.
— Не ворчи, пап. От этого музейного кресла у тебя давление подскочило.
Лесин-младший присел на стул, стоявший у письменного стола. Он посмотрел еще раз на историческое кресло, перевел безразличный взгляд на портрет президента, висевший над столом, пробежался глазами по столу и, наконец, посмотрел в глаза отцу. Немного помолчав, он сказал:
— Не могу, пап, больше! Сил нет.
— Фима! — строго произнес отец. — Не сметь! Не раскисай, время еще не пришло. Все мы проходили через это, думаешь, только тебе хреново? И я прошел через это испытание, думаешь, так просто я полковника получил? Многое пришлось вытерпеть… Что у тебя?
— Опять проверка, совсем замучили нас. Мне выговор обещали за плохую организацию работы.
Лесин-младший побарабанил пальцами по столу, выбивая незамысловатую музыкальную пьесу. Виктор Ефимович задвинул злосчастное кресло за шкаф и сел за стол рядом с сыном.
— Фима, служить надо? Надо, — сам себе ответил он. — В службе всякое случается, и проверки не самое гнусное в нашем деле. Придет время — уйдешь в отставку, получишь полковника или, даст бог, генералом станешь. Потерпи, сынок. Материально я тебя обеспечиваю, ты ни в чем не нуждаешься, можешь свою зарплату в фонд национальной безопасности отдавать. Зачем тебе зарплата сотрудника милиции? Копейки, — презрительно фыркнул Виктор Ефимович.
— Думаешь, мне приятно на твоей шее сидеть? Я и сам мог бы эти деньги заработать, — с излишней горячностью проговорил Лесин-младший и умолк.
— Деньги зарабатывать тяжело, здесь мозги нужны. — Виктор Ефимович многозначительно покрутил большим пальцем у лба.
— У меня, что, мозгов нет? — спросил Фима.
— Пока нет, нет мозгов пока. Неси-неси, Ниночка, — сказал Виктор Ефимович вошедшей секретарше. Она внесла поднос с кофейником, чайником и чашками, — Ниночка, тебе уши не надо прочистить? Я же сказал, принеси чего-нибудь покрепче.
— Коньяк? Виски? — спросила секретарша, оставаясь невозмутимой.
— И коньяк, и виски, лимончик порежь, да колбаски, да икорочки достань. Ниночка, только поживей! — скомандовал Виктор Ефимович.
— Слушаюсь, Виктор Ефимович. — сказала секретарша. Обмахиваясь подносом, как веером, она величаво удалилась.
— Вот, Фима, учись у Ниночки, у нее бронетанковая нервная система, ничем не проймешь. Вот как надо реагировать на ситуацию.
— Пап, у меня тоже крепкая нервная система, и меня ничем не проймешь. Мне не хочется тратить драгоценное время на службу. Я хочу заниматься интересным делом, не хочу просиживать штаны в Главке, не хочу переливать из пустого в порожнее. Понимаешь?
— Понимаешь-понимаешь, — ворчливо согласился отец, — но уходить из ментовки нельзя, категорически нельзя. Запрещаю тебе уходить из системы. Иначе прокляну! Все понял? — Виктор Ефимович побагровел и налился нездоровой полнотой.
Ефим Лесин подавил вздох и взял из трясущихся рук отца фарфоровый кофейник.
— Дай сюда, пап, сейчас прольешь. Успокойся, пусть будет по-твоему.
— Так-то лучше будет, отца слушаться надо, отец дурного не посоветует. Ты служишь не ради собственного благополучия, ты служишь родине, государству! Понимаешь?
— Понимаешь-понимаешь, — поддразнил отца Ефим Викторович, — просиживая штаны — я служу государству!
— Я тебе куплю сколько надо штанов, только не хныкай, будь мужиком. — Виктор Ефимович исподлобья поглядел на сына, и взгляд его потеплел, с лица сошла нездоровая полнота, сизая багровость уступила место рдяному румянцу.
— Отец, а ты так не расстраивайся из-за меня, все будет нормально. — Ефим Викторович выкатил кресло из-за шкафа. — Вот, садись в свое кресло, оно для тебя, как витамины, как импортное лекарство от сердечной недостаточности.
— Лучше, чем витамины, лучше, чем лекарство. — Лесин-старший плюхнулся в любимое кресло и задрал ноги. — Ниночка! — заорал он благим матом. — Твою мать! Неси быстрее свои подносы.
Ниночка мгновенно отворила дверь, будто ждала грозного окрика и быстро расставила угощение на маленьком столике. Она разлила коньяк в рюмочки, поставила два пустых бокала для других напитков и вышла, размахивая подносом, как веником в бане. Виктор Ефимович проводил Ниночку гневным взглядом, но ничего не сказал, взял со столика рюмку, наполненную янтарной жидкостью, посмотрел на свет, побулькал и негромко стукнул о другую рюмку, предназначенную для сына.
— Давай, сынок, помянем моего хозяина.
— Чокаться нельзя же, — сказал Фима, поднимая рюмку.
— Нельзя чокаться, — согласился Виктор Ефимович, — а я и не чокнулся. Это я так, тебе предлагаю помянуть моего хозяина — Кучинского Сергея Петровича. Хорош-ш-ший был мужик!
— Хороший. Был. Мужик. — эхом отозвался Лесин-младший.
— Не дай бог никому такую смерть. Тоже жизнью был недоволен, и все ему не этак, и все ему не так. На том свете ему, наверное, так, — ворчливо сказал Виктор Ефимович, опрокинув одним махом содержимое рюмки.
— Мокруху не раскрыли? — спросил Ефим, чуть пригубив из рюмки.
— Ты пей, не ставь на стол, — приказным тоном велел Лесин-старший. — Нельзя ставить на стол недопитое. Пей-пей. — Проследив взглядом за сыном, так ли он выполняет ритуальные поминки, Виктор Ефимович строго добавил: — Не ты меня должен спрашивать, раскрыли мокруху или нет, а я тебя… Кто у нас действующий сотрудник?
— Ну, я, — нехотя кивнул Лесин-младший, — что с того?
— Вот тебе и дело, ты не штаны просиживай, а отслеживай, кто работает по мокрухе, какие версии по делу, что нового в расследовании. Хныкать ты мастер, а делом кто заниматься будет? Отец не вечный…
— Пап, ладно тебе, ты еще вон какой здоровый, коньяк пьешь, в баню ходишь, на Ниночку заглядываешься.
— Смотри ты, матери не проговорись, — Виктор Ефимович завертел головой, будто в кабинете был кто-то посторонний.
— Не проговорюсь, успокойся. По мокрухе твоего хозяина, безвременно ушедшего из жизни, собирается работать Юмашева. — Фима захватил пухлыми губами два бутерброда с копченой колбасой, кусочки зелени торчали у него изо рта, как две косички.
— Кто? — прорычал Лесин-старший. — Юмашева? А ей с какого хрена в это дело соваться?
— На ее территории семь мокрух за один месяц. — Фима затолкал косички зелени в рот и, продолжая жевать, добавил: — Ее в Москву вызвали, хотят в звании понизить.
— И что? Понизили? — Виктор Ефимович оттолкнул от себя рюмку, рюмка, зазвенев, упала и покатилась по столику. Он поймал ее широкими пальцами и долго пристраивал в тесное окружение бутылок, рюмок, бокалов, чашек, затем захватил ее большим пальцем и оставил у себя в руке.
— Нет, пока не понизили, все ждут, когда она вернется из Москвы. Небось приедет мрачная, злая, начнет срывать зло на подчиненных. Вытащит всех сотрудников с больничных, с учебы, из отпусков, начнет устраивать строевые смотры, проводить инструктажи, рейды. — Ефим прожевал бутерброды и нацелился взглядом на другую тарелочку, где плотными рядами отдельно лежали кусочки белого хлеба и отдельно розовые ломтики лосося.
— Что же ты мне, твою мать, главного не говоришь? Юмашеву в Москву вызвали по уголовным делам, а я ничего не знаю. А ты
