общения, и он в самом деле появился под названием франко, язык «франков» (то есть в широком смысле, всех иноземцев из Европы), или сабир (от испанского «знать, понимать»). В этом типичном портовом арго смешались арабский, испанский, турецкий, итальянский и провансальский. Если бы параллельный диалект появился в Сале, он мог бы использовать черты арабского, берберского, испано-арабского (языка морисков), а также испанского, португальского, французского и английского языков. «Новые» языки отражают новые и уникальные крупномасштабные явления в обществе; они не просто средства коммуникации, но также и модели мышления, двигатели внутреннего и внешнего опыта говорящих на них, для их нового чувства общности (communitas) и их новой (или недавно принятой) идеологии. Франко умер вместе с корсарами, но его призрачное существование говорит о том, что ренегаты стали – пусть неуловимо – «народом», языковой общностью. В благоприятных исторических обстоятельствах lingua franca может стать полностью самостоятельным литературным языком, как это случилось с урду или малайским. Но франко так и не дошёл до этого уровня – однако знание о том, что он существовал, должно поменять наши взгляды на ренегатов. Мы больше не вправе рассматривать их как случайную горстку потерянных отступников. Язык (пусть даже грубый и наскоро собранный) – это культура, или, по крайней мере, верный признак появления культуры.
V. Алебастровый дворец в Тунисе
Прежде чем мы, наконец, отправимся в плаванье к Сале, мы должны сделать ещё один краткий вояж по Средиземноморью в поисках ренегатов. Чрезвычайно разочаровывает то, что у нас нет биографии ни одного из этих мужчин (как и ни одной из женщин). В большинстве случаев единственное, что остаётся от их памяти – это один или два исторических анекдота, возможно, захватывающее описание морского сражения, но из всего этого практически ничего не говорит нам о психологии ренегатов, их мыслях, их мотивации. Однако время от времени короткой вспышкой мелькнёт внезапное открытие, рассеивая сумрак чистых предположений. Вот, к примеру, английский ренегат Питер Эстон:
Начав свою жизнь батраком в Сомерсете, он к 1611 году уже командовал флотом в сорок судов. В 1612 году он совершил нападения на рыбацкие флотилии у берегов Ньюфаундленда, чем впоследствии стали заниматься и вест-индские пираты. Там он чистил и ремонтировал свои суда, захватывал в соответствии со своими нуждами провизию и снаряжение, а также завербовал 100 человек в свою команду. Где бы он ни появлялся, будь то в Западном Средиземноморье или у побережья Ирландии, он сеял опустошение. Устав, наконец, от жизни ренегата, он поступил на службу к герцогу Савойскому, купил себе титул савойского маркиза и женился на даме благородного происхождения1.
Книга Даниэля Дефо «Всеобщая история пиратов» (Лондон, 1724), вышедшая под именем Чарльза Джонсона
Как-то однажды Эстону рассказали, что Яков I Английский предлагает ему помилование. «С какой стати я должен слушаться приказов короля, – спросил тогда он, – если я и сам по себе король?» Эта насмешка воскрешает в памяти те бесчисленные речи, которые помещены в книге Дефо «Всеобщая история пиратов», что намекает на существование некоей пиратской «идеологии» (если этот термин тут не слишком громок), своего рода прото-анархо-индивидуалистического подхода, пусть и нефилософского, который, по всей видимости, вдохновил более образованных и классово-сознательных буканьеров и корсаров. Дефо сообщает, что пират по имени Капитан Беллами произнёс следующую речь, обращаясь к шкиперу захваченного им торгового судна. Тот только что отклонил приглашение вступить в ряды пиратов:
Мне жаль, что тебе больше не видать своего шлюпа, для меня неприемлемо наносить ущерб любому человеку, если это только не во благо мне; чёртов шлюп, мы должны были затопить его, а ведь он бы ещё мог тебе пригодиться. Хотя ты и раболепный щенок, как и все те, кто подчиняется государственным законам, которые пишут богачи ради своей собственной безопасности; ведь у трусливых молокососов недостаёт храбрости защищать то, что они получили обманом; но к чёрту вас всех: к чёрту их коварных мошенников и к чёрту тебя, раз ты им служишь, как и твоя кучка малодушных тупиц. Они поносят нас, эти подлецы, хотя между нами только одна разница: они, видите ли, разоряют бедных, прикрываясь законом, а мы грабим богатых, полагаясь лишь на собственную смелость. Так не лучше ли тебе и твоей команде стать одними из нас, чем пресмыкаться перед этими негодяями в поисках работы?
Когда же шкипер ответил, что его совесть не позволяет ему преступить законы Божеские и человеческие, пират Беллами продолжил:
Да ты чёртов совестливый трус, а я вольный государь, и у меня столько же власти воевать против всего света, как и у того, кто повелевает сотней кораблей на море и стотысячным войском на суше; вот что мне говорит моя совесть, но нет смысла спорить с такими сопливыми щенками, которые позволяют вышестоящим гонять себя пинками по палубе в своё удовольствие.
Любопытно сравнить Эстона, «сельского батрака» с сердцем короля, и Генри Мейнуоринга, пирата благородного происхождения, действительно принявшего амнистию Англии и (подобно Генри Моргану годы спустя) предавшего своих бывших товарищей-подчинённых. Или давайте рассмотрим подробнее единственного настоящего аристократа, «ставшего турком» (насколько мне известно), сэра Фрэнсиса Верни:
В бытность горячим юнцом, Верни проиграл своей мачехе спор из-за наследства и осенью 1608 года в негодовании покинул Англию. Он прибыл в Алжир и принял участие в одной из часто случавшихся там войн за престолонаследие, а затем стал корсаром. Английский посол в Испании сообщал в 1609 году, что Верни удалось захватить «три или четыре корабля из Пула и один плимутский». В декабре 1610 года венецианский посол в Тунисе утверждал, что Верни совершил вероотступничество. В этот период он был соратником Джона Уорда. Но его полоса успехов вскоре прервалась. Согласно Литгоу, уже в 1615 году он оказался безнадёжно больным в Мессине, проведя до этого два года в неволе на сицилийских галерах. После возврата в лоно христианства по настоянию некоего английского иезуита его помиловали. И хоть теперь он был на свободе, его удаче пришёл конец, и чтобы выжить, ему пришлось записаться в армию простым солдатом. Литгоу обнаружил его, когда Верни уже был на пороге смерти, «в самом бедственном положении крайней нищеты», потерявшим всякое желание жить2.
Четырьмя годами позже он скончался в госпитале Санта Мария делла Пьета в Мессине3. Воистину, он «плохо кончил», как неизменно писали хроникёры старых времён о пиратах – независимо от того, насколько это соответствовало истине.
Ещё одним английским
