по определению, по всем существующим законам природы ее просто не могло тут быть, — ближайшая земля, остров с надежной твердью находится слишком далеко отсюда…
Неверяще покачав головой, Геннадий взял тяжелый старый бинокль, стоявший на бортике недалеко от штурвала, приложил его к глазам.
Остров готовно подъехал к рефрижератору, предметы сделались крупными, выпуклыми, на некоторых можно было даже прочитать уцелевшие, не вытравленные ни солью, ни жарой надписи, хотя большая часть острова имела серый безжизненный цвет, делала все в пространстве таким унылым, что перед этим безрадостным колером пасовала даже торжественная дневная голубизна.
Цветные, выжаренные солнцем картонки, спекшиеся пакеты, бутылки, канистры, бидоны, сумки с проволочными ручками и лямками, сплетенные из шелковых нитей, снова пакеты с превратившимся в фанеру, спрессовавшимся мусором, в поле зрения попала даже большая тумбочка со ржавой рыжей скобой, смытая с палубы какой-то посудины, не побоявшейся залезть в шторм… Тумбочка была похожа на важного военачальника, решившего сделать смотр своим войсками.
И дальше — пакеты, пакеты, пакеты, пластмассовые бутыли и коробки, разовые обеденные тарелки, старавшиеся держаться кучкой, а около них, словно бы собравшись специально, предметы покрупнее, похожие на кастрюли, суповницы и лотки для выдерживания холодца.
Видимо, слишком долго Москалев рассматривал диковинный остров, раз предметы увеличились настолько, что уже не влезали в бинокль, — рефрижератор подошел к многокилометровой пластмассовой свалке довольно близко. Геннадий поискал окулярами белую хрупкую птичку, хотя знал, что ее здесь нет, — не нашел и, понимающе улыбнувшись про себя, опустил бинокль.
Как всякому капитану дальнего плавания, ему приходилось забираться в места очень далекие и неведомые, которые даже на карте не отмечены, и видеть многое из того, что ни в Советском Союзе, ни в России нельзя было увидеть, но огромные острова из мусора он еще не видел. Никогда не видел.
Не было их и раньше, не водились они, но вот до чего дожили люди: искусственно вырастили их на теле океана. Будто новую породу вредных насекомых. От осознания только факта этого на душе становилось холодно.
Шланг из-за борта убрали, вытянули на палубу, возбужденно галдящий, брызгающийся водой народ стих.
Было в этой стихшести что-то подавленное, похожее на предчувствие беды. А ведь верно — когда-нибудь из-за этих полиэтиленовых, слипшихся в сплошную массу пакетов случится большая беда: вода в океане будет отравлена или же придет несчастье локальное — в глубину земную, в расплавленную магму нырнет с головой какой-нибудь развитый континент или несколько промышленных стран. Вместе с людьми, заводами и самолетами. Расступятся недра, — или вода, — природа заберет свое, из разлома только горячий парок брызнет, и все. Вот так исчезла куда-то таинственная Гиперборея, располагавшаяся, как считалось, на очень теплом (в ту пору) Северном полюсе. Вот так утонула в воде легендарная Атлантида, так исчезла во мгле времени и земля Санникова… Править бал будут отходы человеческой деятельности, засунутые в миллионы грязных пакетов.
Геннадий хотел что-то сказать капитану, но не смог — не получилось, в горло словно бы земли кто-то сыпанул, либо чего-то еще, застрял там ком — ни туда ни сюда… Он снова поднес к глазам бинокль, ощутил подавленно, как в висках бьются тревожные звуки-молотки.
Хотя и казался издали мусорный остров плоским, как блин, а плоским он не был, скорее неровным, со своими возвышениями и впадинами, горными пиками и провалами внутрь… Москалев помял себе пальцами горло: куда же подевалась у него речь? И капитан куда-то подевался, — скорее всего, отбыл к себе в каюту за трубкой: без трубки он ведь и командиром громадины-рефрижератора, и даже человеком переставал себя чувствовать. Геннадий покосился на рулевого — крупного волосатого детину с широким акульим ртом, способным откусить колесо у автомобиля, который стоял у небольшого электронного штурвала и одним мизинцем мог повернуть громоздкий корабль куда угодно, — даже заставить крутиться вокруг своей оси…
— Что, плавучую свалку обходить не будем?
Детина отрицательно качнул головой:
— Не-а!
— А если внутри этой свалки плавает какой-нибудь неразобранный экскаватор? Наткнемся на него — тогда как?
— Никак! — Москалев для этого верзилы начальником не являлся, поэтому рулевой и вел себя вольно, что было у него на языке, то и выкладывал.
Рефрижератор подошел к краю мусорного поля и, не сбавляя скорости, врезался носом в серую, недобро зашевелившуюся массу, — вошел, как в масло, осадка у судна была большая, поэтому остров распластывался целиком, отваленные ломти за кормой переворачивались вверх брюхом, — правда, не все, — и за кормой смыкались вновь.
Более того, детина-рулевой даже прибавил скорость, — видать, в назидание всяким маломерным капитанам, невесть зачем оказавшимся в океане, каковым он считал Москалева. Удел маломерщиков — плавать по владивостокским лужам и не соваться в стихию, именуемую морем, и уж тем более избегать океанов.
Породу таких людей, как этот рулевой, Геннадий знал хорошо: попадались и раньше, и не один раз, это самый ненадежный народ в любой беде, даже малой, обязательно подведет, покинет свое место, сбежит, либо спрячется.
С другой стороны, надо почаще встряхивать себя, и тогда разная ерунда не будет лезть в голову, в том числе и такая, почему этот откормленный, сонный от жирной еды дурень без разрешения капитана увеличил скорость… Это может делать капитан, и только он, а тюлень на судне — это тюлень, и больше никто, ботинок из Находки, валяющийся у входа на центральный рынок…
Честно говоря, надо бы уйти, скатиться вниз к своим ребятам, послушать, о чем они там гуторят, какими словами отгоняют от себя странный остров и что думают о дне завтрашнем, но Геннадий продолжал оставаться в рубке… А вдруг действительно под островом плавает брошенный экскаватор или железнодорожный вагон с щебнем? Что тогда будет делать этот дурень?
А дурень крутил маленькое штурвальное колесо одним мизинцем, он словно бы насадил прочно сбитое, украшенное бронзовыми заклепками колесо на палец, как обручальное кольцо, и тешился тем, что делал. Внимание его было рассеяно по воздуху, словно одуванчиковый пух в пору весеннего цветения.
Покинул Москалев рубку молча — что-то совсем не хотелось с кем-либо общаться. Путешествие надоело, уже две недели в пути, а остановок, за редкими исключениями — по метеоусловиям, нет, пейзажи за бортом — что слева, что справа, что впереди, что сзади — одуряюще одинаковы. Развлечений никаких — если только с собственной тенью играть в шашки или устроить охоту на муху, которая постоянно сидит на стекле иллюминатора и неотрывно глазеет в пространство. Муха эта случайно, по дурости залетевшая в бухте Диомид в каюту, мечтает о земле, о том, как она когда-нибудь сможет погреться на куске навоза
