сказанного, вероятно, таков: читатели могут с полным правом спросить меня: «А вы-то что можете знать об этой теме?» Думаю, именно на этот вопрос я обязан дать некий ответ, прежде чем продолжать рассказ о характере русского крестьянина.
Конечно, оснований притязать на то, что я могу поделиться кое-какими знаниями о русском крестьянине, полученными из первых рук, у меня немного, но, на мой взгляд, они есть и основаны не на том, что мы называем эрудицией. Я не специалист по тем сложным проблемам — экономического и иного свойства, — что связаны с жизнью русского крестьянства, но так уж случилось, что мне, так сказать, доводилось сталкиваться с русским крестьянином при весьма своеобразных обстоятельствах. За те годы, что я провел в России, я подружился с крестьянами из разных концов страны, и в моих поездках часто и подолгу общался и беседовал с ними. Но мои наблюдения в основном связны не с этим — а вот с чем: на протяжении почти всей Русско-японской войны я находился в Маньчжурии и, колеся между участками фронта, общался с русскими солдатами — а это выходцы из крестьян — зачастую совершенно на равных. Иными словами, я для этих солдат был уже не «барином» из высшего класса, а просто гражданским человеком, сопровождавшим армию, каковых в Маньчжурии во время войны было множество, — у которого, как они считали, у самого есть барин. Однажды меня даже спросили, где же мой барин, и когда я ответил, что я сам себе барин, крестьянин, говоривший со мной, заметил: а я-то думал, вы из простых.
Итак, я много раз встречался с солдатами, был их попутчиком, останавливался вместе с ними на ночлег как один из них, делил с ними пищу и кров, разговаривал на равных. Именно этот опыт позволил мне увидеть те вещи, понять те нравы и обычаи, которые в ином случае я оставил бы без внимания. В почерпнутых таким образом знаниях я утвердился в ходе дельнейших поездок по России, особенно когда мне порой доводилось путешествовать в вагонах третьего класса. Но как такового всего этого было бы недостаточно, чтобы я был вправе рассказывать о русском крестьянине. Это дало бы мне материал, но не средства для его использования. Притязать на право использовать этот материал дает мне один простой факт: я очень люблю русского крестьянина.
Вот что пишет Достоевский о любви Пушкина к русскому крестьянину: «„Не люби ты меня, а полюби ты мое“{1} — вот что вам скажет всегда народ, если захочет увериться в искренности вашей любви к нему. Полюбить, то есть пожалеть народ за его нужды, бедность, страдания, может и всякий барин, особенно из гуманных и европейски просвещенных. Но народу надо, чтоб не за одни страдания его любили, а чтоб полюбили и его самого. Что же значит полюбить его самого! „А полюби ты то, что я люблю, почти ты то, что я чту“ — вот что значит и вот как вам ответит народ, а иначе он никогда вас за своего не признает, сколько бы вы там об нем ни печалились»[53].
Я тоже, говоря о своей большой любви к русскому крестьянину, имею в виду, что я чту то, что чтит он, и его взгляд на жизнь, понятия о добре и зле кажутся мне разумными и правильными. Вот по этой причине я со всем должным смирением заявляю о своем праве вынести некоторые суждения из моего опыта жизни среди русского народа и поделиться ими с английским читателем.
Итак, перейдем к главным чертам характера русского крестьянина. В первую очередь — и это самое важное — он чрезвычайно религиозен, причем его религиозность основана на здравом смысле.
«Мистицизм, — заметил как-то мистер Честертон[54], — у Карлейля, как и у всех его подлинных адептов, был лишь высшей формой здравого смысла. Как мистицизм, так и здравый смысл состоит в ощущении бесспорности некоторых истин, которую невозможно доказать формально».
Именно в этом смысле русский крестьянин — мистик. Религия пришла к нему не из книг или изучения теологических наук; она — результат его опыта, опыта весьма сурового и горького. Первый и важнейший элемент всего мировоззрения крестьянина заключается в том, что он верит в Бога, во всем видит Божью волю, а человека, не верящего в Бога, считает ненормальным и даже не только ненормальным, но и глупым. Он верит в Бога потому, что не верить кажется ему неразумным.
В качестве свидетелей в пользу этого довода можно с легкостью привлечь множество самых славных имен в русской литературе. Но на мои слова можно возразить (на мой взгляд, это ложное возражение, но тем не менее оно возможно), что писатели и поэты идеализируют действительность, видят в других то, что ощущают в самих себе, или то, что хотят видеть; поэтому из всех русских литераторов я «вызову» лишь одного свидетеля. Это Н. Гарин[55] — инженер, купивший землю в деревне и много лет посвятивший исключительно ее возделыванию. Таким образом, он был вовлечен в повседневный, непосредственный контакт и общение с крестьянами.
Рассказ о своих впечатлениях он начинает так: «В своих беседах и общениях с крестьянами я невольно знакомился с их внутренним миром. При этом знакомстве меня поражали, с одной стороны, сила, выносливость, терпение, непоколебимость, доходящие до величия, ясно дающие понять, отчего русская земля „стала есть“. С другой стороны — косность, рутина, глупое, враждебное отношение ко всякому новаторству, ясно дающие понять, отчего русский мужик так плохо живет. Жили на деревне в одной избе два брата — один женатый, другой холостой. У женатого пятеро детей, хозяйка, он один работник; неженатый брат живет в семье, но помогает через силу, — он и стар, и болен. Заболевает и умирает работник. На руках старика остается семья, которую он берется прокармливать своими слабыми трудами. Сбережений, запасов — никаких. В избе ползают полуголые ребятишки, все простуженные; плачут; изба холодная, грязь, спертый воздух, теленок кричит; умерший лежит на лавке, а у старика на лице такое спокойствие, как будто всё это так и должно быть.
— Трудно тебе будет сам-восемь кормиться? — спрашиваю я.
— А Бог? — отвечает он.
Бог всё: голодная смерть смотрит в развалившееся окошко гнилой лачуги; умирает последний кормилец; куча ребятишек, невестка недужная, похоронить не на что, а он себе спокойно на вопрос участия отвечает: „а
