и как наэлектризованные волосы топорщились и пятно от вишеневого варенья, что никак не отмывалось – это я хорошо помню. И ещё помню, как мой кот Кузя оставлял на нём затяжки и как это бесило маму и как я впервые в этом свитере слушал Gloomy Sunday и было именно воскресенье и именно мрачное и как моя подруга потом отмывала этот свитер от крови и штопала его в какой-то общаге, после того, как нас побили в центре за то, что мы были волосатые и одевались не как все.
Но откуда он у меня тогда взялся я не помню. И куда он потом задевался, я тоже не помню.
Я потом увидел похожий зелёный свитер, много лет спустя в Италии, в Римини и, конечно, купил у улыбающегося африканца за какие-то немыслимые евро. И я сидел ночью в-этом-не-этом свитере на пляже и смотрел на море, но не было варенья и был какой-то вторник, условно даже хороший и успешный вторник и подруга моя давно вышла замуж за другого и даже кота у меня не было. И никто меня больше не хотел избить и я уже начинал лысеть и выглядел как все.
И я разделся и пошёл в море. И в море была и подруга и варенье и воскресенье и мои длинные волосы и мама и кот Кузя и миллион всего ещё, я уже не помню чего, я ведь плохо помню прошлое. И я не помню, сколько я там плавал, в этом море. Может, сто лет, а может и тысячу.
Но куда этот-не-этот, второй свитер делся, я помню.
Я его так и оставил лежать на белом песке на ночном пляже в Римини.
Морской пейзаж
внутри меня
море
там тонет
кораблик
я больше
не спасу
никого
Амбар
И когда мы так держимся за руки, казалось бы, возникает перемычка. Все в одно.
Но нет-нет.
Наши руки это слепые кроты встретившиеся глубоко под землёй. Наши руки это две испуганные мышки встретившиеся нос в нос, когда ночью горел их огромный амбар.
Заходит солнце.
Горит наш огромный амбар.
И когда мы так смотрим друг другу в глаза, казалось бы, работают наши сообщающиеся сосуды. Всё в одно.
Но нет-нет.
Наши взгляды как скрещенные шпаги, как оскалившиеся штыки. Наши взгляды это волки, стоящие всеми четырьмя лапами в капканах.
Растекается кровь по снегу.
Заходит солнце.
Горит наш огромный амбар
Горит наш огромный амбар.
Над пепелищем взойдёт луна.
Обмануть себя и лучеглазых девочек со свечами
обмануть себя и лучеглазых девочек со свечами
с улыбкой ждущих в прихожей
кануть в обман как в спасительный край
как в бомбоубежище
до конца войны бледным цветком прорастать
в нечётких очертаниях снов
обмануть себя и лучеглазых светлейших
девочек с надеждой ждущих в прихожей
хапнуть полную грудь обмана
чтоб порвался живот от сытости
ложью и чтобы
упасть на потёртый ковёр у двери
и лежать на нём до конца жизни
а потом встать
открыть двери в прихожую -
там будут стоять
пустоглазые мёртвые старухи
сжимающие в костлявых ладонях
свечные огарки
Человек и птицы
-Я переживу вас, птицы, кричал он с крыши в октябрьскую темень, в дождь, в бесстрастные журавлиные клинья, расчерчивающие белым небо.
Каждую весну птицы прилетали и птицами же улетали, каждую весну он, почему-то с всё возрастающим облегчением и радостью собой встречал их и каждую осень собою же с большей и большей печалью провожал.
И однажды птицы прилетели – птицами же. А его уже не было, он встретил их не собой.
Жители Омпетиании говорят – жить, как человек с птицами, то есть жить по несправедливости
В тёмное
продлёнными руками
в непродлённые твои дали
в недосмотренные твои
тёмные твои
дали
всеведающими холодными руками
в твои дни в твои ночи
молчащие глубокие ночи
тёмные твои
ночи
закадычными рассветными улыбающимися руками
в твои комнаты в твои крепости
дивные древние неприступные крепости
тёмные твои
крепости
я тянусь
к выключателю
чтобы
включить
нас
Испытание
Уже неизвестные корабли застывают посреди лагуны, но мы слишком поздно понимаем, что все они – "Летучие Голландцы". Понимаем, будучи уже далеко от берега, так далеко барахтаясь в воде, где все движения – из жидкого стекла, прозрачной патоки, мы хотим отсрочить тот момент, когда с палубы нам улыбнутся скелеты и упадут в воду венки. Ожидание и штиль, ворохи времён и километры бездействия, литры спокойных грезящих о напряжении мышц.
Так пусть же промчится над этой водной гладью событие, способное пронять нас до самого дна зрачков, чтобы раззуделись плечи, руки размахнулись, вобрались губы и задышал мозг, а мы, метнувшись к зеркалам, себя там не застали.
И пошло-поехало, да так, что ты уже и не помнишь себя. И полуживые беженцы-мысли больной кровохаркающей толпой вваливаются в прихожую твоего разума, фамильярно целуя и обнимая тебя все и сразу. Измазав стены промасленными телогрейками, они войдут и в гостиную. Весь вечер они будут удивлять тебя своими речами и когда они станут прощаться, тыкая, шмыгая носом и сморкаясь в одежду, висящую в прихожей, ты растрогаешься и скажешь:
– Чёрт побери, а почему бы и нет?
А они как-то сразу пропадут, будто и не было. И ты подумаешь, что Кто-то-Хитрый, видимо, снова посмеялся над тобой. Ты вернёшься в гостиную и будешь трогать чашки, из которых они пили, ощупывать стулья, на которых они сидели и говорить себе:
– Нет, они же были! Настоящие, честные, сами!
И Кто-то-Хитрый скажет:
– Оно, может и так, но ты-то…
И ты поймешь, что это ни что иное, как ещё одно испытание.
Того же
таким же
как и я
производителям ничего
печальным,
никчёмным
слепоглухонемым -
почемучкам
таким же
как и я
которым узоры –
оргазмами
которым
утра
колом,
которым утраты
кубарем –
некоторым
таким же
как и я
проснувшимся
в левом ботинке
на правую ногу
(как жмет-как жмет – как! -
пока прыгаем на одной ножке в свои
запроклятые булочные
за хлебушком) -
вертопрахам
таким же
как и я
изрядно уже
не пожившим,
но так неизгладимо вжившимся -
изможденцам
таким же
как и я -
без страха смотреть в глаза –
те же
и продолжать ждать -
того же
Noel
и
