отошёл от катушки к обрыву. — Как брать, если я точно знаю, что деньги эти те самые спонсоры с местным главой на ремонте школы украли? Ещё требуют табличку на храме сделать с их именами как попечителей. Местный глава здесь вообще как барин. Взял лес в аренду. Из колхозного санатория сделал охотхозяйство. На ферме вместо коров кабанов выращивает и лосей, которых потом приезжают стрелять его друзья-чиновники из Москвы. Настреляются по живым мишеням и в баню. Вино пить. Девушек им привозят…
— Что же, на всю деревню ни одного приличного человека?
— Да нет, что вы! — он опять испуганно замахал руками и подошёл ко мне. — В основном люди хорошие, добрые, только не верят они ни во что. И не хотят верить. Был здесь один увлечённый человек. Бывший учитель. Как на пенсию вышел, начал краеведческий музей из своего дома делать. Он и до этого всю жизнь собирал всё, что касается нашей деревни. Вещи старые, иконы, фотографии… А потом музей ограбили. Дом его сожгли. Местные постарались. Наверное, на водку не хватало.
У Ильи от грустных воспоминаний даже покраснели глаза. Глядя на его слишком простодушные переживания, я почему-то разозлился.
— Учитель этот картины начал рисовать. Жуткие… Про грехи наши. Мне на них даже смотреть было страшно, а он с этим жил. В маленькой бане. А когда его отпускало, он игрушки из глины делал. В банной печке обжигал.
— Игрушки тоже страшные?
— Нет-нет, — быстро ответил поп, — игрушки он детям делал. Яркие, весёлые. Скоморохов, зверюшек разных. Талант у него был. Помнёт глину между пальцами — и вот медвежонок. Выпивал конечно. Как без этого… — Илья выдержал паузу и, глубоко вздохнув, продолжил: — Год назад он решил, что жить слишком больно и ушёл. Повесился. Может, думал, что уж там демоны его достать не смогут.
Батюшка опять замолчал. Было очевидно, что эти воспоминания были для него очень личными и болезненными.
— Нельзя ему было так умирать. Он для всех был как маяк. Ругали его, смеялись над ним, юродивым называли, но в глубине души уважали и даже гордились. Русский человек не любит выставлять свою любовь. А когда он спился и вот так умер, не только один я загрустил. Вся деревня. Потому что не он умер, а умерла надежда, что есть в нас ещё что-то хорошее. Верите, даже погода здесь стала хуже. Серость и сырость. Ни тепла, ни мороза. Но люди погрустили немного и будто бы освободились от чего-то. Легче им стало. Не перед кем стыдиться. Словно обрубили все связи, которые не давали им манкуртами стать, без роду без племени. Ведь без памяти жить легче. Память — это ответственность. Пока человек помнит себя и своих предков, с ним ничего сделать нельзя.
Илья тяжело опустился рядом со мной на скамейку.
— И я тоже запил. Сильно. Без смысла, без радости. Меня матушка моя спасла, супруга.
— Закодировала? — спросил я с неприятной усмешкой.
— Зачем? Конечно нет. Говорила она со мной много и терпеливо. Про гордыню мою, про долг… Про то, что главное в жизни, чтобы ни случилось, самому себе не изменять. Я же мечтал о таком приходе. Ведь главное же не деньги и даже не здоровье, — он посмотрел на меня, ища понимания, но я смотрел на запыленные носки своих старых ботинок. — Главное — делать то, что считаешь правильным. Без этого жизнь — не жизнь, а американские горки. А сам ты не человек, а, извините, говно в проруби. Ведь если человек перестаёт верить в свою мечту, значит, он уже умер.
С каждой минутой батюшка мне нравился всё больше и больше. Давно я не встречал таких простых и до наивности искренних людей. Но вместо добрых слов поддержки, которые я хотел ему сказать, почему-то отвечал раздраженно и даже зло. Скорее всего, я ему просто завидовал.
— Что же теперь? Теперь вы, вместо того учителя, будете новый музей собирать, чтобы связи восстановить? Поднимете упавший флаг? Или крест? Станете утешать людей тем, что на том свете им воздастся и будет хорошо? — язвительно спросил я. — Вот вы их в безверии упрекаете, в безразличии. А вы им про российские традиции будете в своем музее рассказывать? Как они жили рабами-холопами в своей стране триста лет? Как потом заезжие мошенники и мерзавцы обещали им рай на земле, а вместо этого из всей страны сделали лагерь за колючей проволокой? Как заставляли их работать за миску баланды, рассказывая сказки про светлое будущее? Расскажите, как их недавно обокрали подлецы и мерзавцы, как только высчитали, сколько стоит то, что эти люди своим рабским трудом создали?.. Безразличие? Хорошо, что они ещё вилы с топорами не достали. А вы до сих пор от них какой-то веры ждете? Что вы им можете предложить? Очередную сказку про загробную жизнь? Или наберётесь смелости и расскажите им правду?
Поп растерялся, не ожидая от меня такого цинизма. Мне его стало жалко. Зачем я это сказал? Такого я и сам от себя не ожидал. Я не злой человек и больше всего не люблю обижать людей. Наверное, по сравнению со мной батюшка выглядел таким светлым и чистым, что мне стало обидно.
— Да я и сам толком не знаю, — нерешительно ответил Илья. — Может наоборот: буду учить не верить ни в загробную жизнь, ни в обещания сказочников из телевизора. Может быть, учить их тому, чтобы они сами создавали свою жизнь и сами за неё отвечали. Мне вот кажется, именно этого им не хватает. Но я точно не знаю…
— А если не знаете, то может вам лучше действительно в строители пойти? Или попросить приход побогаче? Здесь же, знаете, спиться можно.
— Ну нет. Это точно нет. Извините за пафос, но мой окоп здесь и здесь мое поле битвы! — горячо воскликнул батюшка, да так убедительно, что я понял — он действительно в это верит.
— А никак нельзя без окопов и без битв? Нельзя просто жить? Выпивать с хорошими людьми. Вот здесь, на этом самом месте, на этой ржавой скамейке от списанного автобуса.
— Мир создан не для розовых пони. Зло постоянно рядом. И оно борется с добром. Это будет всегда. Не хочешь быть чьей-то добычей — держи меч под рукой. И да, назвался попом — неси свой крест. Я и по статусу своему обязан быть поводырём и защитником народа. Своего народа
— А как же щека, которую нужно подставить, когда тебя ударили?
— Мне больше нравятся те страницы, где «око за око, зуб за зуб».
— Так строго? Не попрут вас с работы? Стоит
