с «гримасой железного Бисмарка», у солнца сходство с беспощадным генералом Галифе. И так, находясь в постоянном динамическом равновесии, оба вектора – центробежный и центростремительный – сходятся в заключительных знаменитых строчках поэмы:
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромноe ухо.
Не следует прочитывать четыре долой!, объявленные Маяковским «криками четырех частей», как заглавия этих частей. Впечатляющие цельность и единство «Облака», которое, на первый взгляд, кажется разбрасывающимся на несовместимые вещи, обусловлены пронизанностью лирическим током высокого напряжения. Это прежде всего лирическая поэма, поэма, а не манифест, и ее контрапункт соединяет и разъединяет обозначенные поэтом темы в свободной, не привязанной к той ли другой части, последовательности. Нам представляется отрицание «строя» и «искусства», во-первых, более внепоэтическим и декларативным, а во-вторых, служебным по отношению к «любви» и «религии». По сути, в поэме любовь, трагически переживаемая, приводит к вызову, бросаемому Богу, и к проистекающему отсюда богохульству. Современное искусство и миропорядок в «Облаке» и не трагичны сами по себе, и не порождают трагедию поэта, а лишь усугубляют ее. Трагедия же, несмотря на все конкретные детали ее проявления или даже благодаря им, выходит за рамки индивидуальной – и читателем воспринимается как любовью неизбежно порождаемая и неизбежно ей сопутствующая.
В «Облаке в штанах» любовь поэта порождает возлюбленную, как Еву из адамова ребра. Таким образом, отчуждение от тела выглядит еще и попыткой предпринять что-то, что опять сроднило бы человека с отчужденным от него ребром. Акт творения, предпринятый поэтом, точнее, часть его – сотворение женщины – соперничает с первородным, совершенным Богом. Эта попытка вызывает к жизни и другие, сопутствующие ей части – с прицелом на весь акт творения целиком. Вместе с возлюбленной заново творится мир – от человека до вселенной. Поэту нужна новая земля и новое небо, и в поэме это ему оказывается по силам. Маяковский интуитивно предугадывает даже и позднейшую, наших времен, гипотезу «разбегающейся вселенной», рисуя, как описано выше, картину этого «разбегания» из центра вовне. Но в действительности акт творения – это прерогатива и функция исключительно Бога, потому поэту ничего не остается, как только сравниваться с Ним.
Признаемся себе, что богохульство «Облака в штанах» не сильнейшая сторона поэмы, оно в значительной степени отдает риторикой и декларацией и, в самом деле, больше похоже на богоругание, чем на богохульство. Кажется, что поэт, взяв с начала ноту тотального отрицания миропорядка, в котором его «я» не может оказаться счастливым в любви, а стало быть, и ни в чем, ибо все прочее в жизни не сто́ит любви, – вынужден, скорее ради поддержания высоты звука, чем органически, забираться все выше «вокально», то есть «ругаться» и с Богом. Туда же приводит его и курс на эпатаж, который, чтобы все сильнее шокировать публику, по определению должен каждым следующим своим заявлением превосходить предыдущее. Начав с «долой вашу любовь», естественно прийти к «долой вашего бога». Но это «бог», адаптированный к возможностям и целям романтической, пусть и максимально бунтарской поэмы – почему мы и пишем слово в этом случае, так же как и говоря о «вседержителе», с маленькой буквы.
«Облако в штанах» тем не менее явление такого калибра, который позволяет отдавать должное, если не восхищаться, грандиозности замысла, даже когда исполнение его не всегда отвечает замысленной высоте. Исполнение, даже сколько-то не дотягивающее до замысла, да и сам уровень недотягивания примагничивают читательский взгляд к тому, с каким дерзновением и силой и на что поэт замахнулся. Подзаголовок «Тетраптих» в сочетании с первоначальным названием поэмы – «Тринадцатый апостол» – недвусмысленно заявляют о намерении выйти к человечеству с новой благой вестью, перекрывающей Четвероевангелие. Не только методом работы над «Облаком» – исхаживанием бесконечных расстояний, которые по мере продвижения, стопа за стопой и строчка за строчкой, превращаются из земных в адские или райские, – но порожденным земной любовью посягновением на прохождение, преодоление их напрашивается эта поэма на сопоставление с «Божественной комедией».
Одическая тональность «Облака», наводившая исследователей творчества Маяковского на сравнение с Державиным, свободно впускает в себя домашнюю интонацию, все эти проходные, ставшие знаменитыми «Знаете – я выхожу замуж», «Allo! / Кто говорит? / Мама?», «я с сердцем ни разу до мая не дожили», «Эй, вы! / Небо! / Снимите шляпу! / Я иду!» и т. д. Ткань поэмы груба не столько грубостью не щадящего читательских чувств несовпадения с привычным поэтическим рисунком: коробящих слух слов, полупристойных выражений, непринятой в то время обнаженности, прямоты, агрессивности речи – сколько грубостью фактуры, продиктованной соображениями в первую очередь крепости, функциональной необходимости такого, а не иного переплетения нитей, лишь следствием которого может явиться неожиданная красота. Грубая точность «Облака» воздействует на голос всякого читателя – или лучше в этом случае сказать: чтеца – поэмы, заставляя его произносить стихи, как и отдельные слова, – все равно, читает он вслух или про себя, – торжественно и громко. Тон грубости благороден. Все это нашло точное выражение опять-таки в названии, объяснение случайности которого, данное Маяковским в автоцитате и задним числом, больше похоже на розыгрыш: «Меня спросили – как я могу соединить лирику и большую грубость. Тогда я сказал: "Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите, буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах"».
Сейчас, по прошествии 100 лет, эта поэма производит все то же впечатление новизны, новаторства, вызова, авангарда. «Новые», «новаторские», «вызывающие», «опережающие» ее вещи, созданные за минувшее время, не то что не отменили, но вообще не ослабили этих ее качеств, не отодвинули, не обошли ее – как не превосходят или не обгоняют никакие современные самолеты сияющее облако. Яркость заложена в саму ее структуру. Сразу после ее появления было отмечено (например, Р. Якобсоном), что истоки ее лежат скорее в живописи, нежели в поэзии. Эта поэма гораздо больше видит, чем слушает. Маяковский открывает механизм, претворяющий зрение в голос, через образ художника, ближайшего тогда его друга и соратника по футуризму:
сквозь свой,
до крика разодранный, глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Порывая с поэтами – не только своего времени, но и, в широком понимании, со всей поэзией предшествующих времен, – Маяковский возводит фигуру глядящего, зрением освещающего, тем самым создающего мир художника в образ вселенского поэта-творца:
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
Не «сказал: да будет» и «увидел, что это хорошо», а увидел, что хорошо, и тогда сказал: да будет.
Александр Блок
◆
Двенадцать
М. Ларионов. Иллюстрация к поэме А. Блока «Двенадцать». Солдаты. 1920 год. Государственная Третьяковская галерея.
М. Ларионов. Иллюстрация к поэме А. Блока «Двенадцать». Ванька с Катькой. 1920 год. Государственная Третьяковская галерея.
М. Ларионов. Иллюстрация к поэме А. Блока «Двенадцать». Пес. 1920 год. Государственная Третьяковская галерея.
М. Ларионов. Иллюстрация к поэме А. Блока «Двенадцать». Солдат с птицей. 1920 год. Государственная Третьяковская галерея.
М. Ларионов. Иллюстрация к поэме А. Блока «Двенадцать». Солдат. 1920 год. Государственная Третьяковская галерея.
Пес, бес, музыка
Поэма «Двенадцать», по словам близкого свидетеля, была написана в два дня. «Он начал писать ее с середины, со слов: „Ужь я ножичком / полосну, полосну!..“ ‹…› Потом перешел к началу и в один день написал почти все: восемь песен, до того места, где сказано: „Упокой, Господи, душу рабы Твоея… / Скучно!“», – утверждает Чуковский, в те поры регулярно встречавшийся с Блоком. Пунктуальный Блок, помечая в записной книжке, как вещь создавалась, упоминает о недельном перерыве в «движении» «Двенадцати» после первого приступа поэмы, еще почти две недели она не дает о себе знать, потом два дня бешеного творчества – и запись о завершении ее 28 января 1918 года.
В день, предшествовавший началу поэмы, он сделал наброски драмы о Христе, и в частности: «Иисус – художник. Он все получает от народа (женственная восприимчивость)… Нагорная проповедь – митинг. Власти беспокоятся. Иисуса арестовали. Ученики, конечно, улизнули… ‹…› «Симон» ссорится с мещанами, обывателями и односельчанами. Уходит к Иисусу. Около Иисуса оказывается уже несколько других (тоже с кем-то поругались и не поладили…). Между ними Иисус – задумчивый и рассеянный, пропускает их разговоры
