а не злобиться на соседей.
Панфилыч рванулся и, взлохмаченный, страшный в гневе, двинулся на Истомина. Побледневшая Настя тихо, с болью сказала:
— Зачем же это вы так, Игнат Петрович?
Истомин явно струсил. Держась на всякий случай за ручку калитки, он предупредительно махал рукой на Панфилыча и кричал:
— Ты куда, куда лезешь — смотри!.. Я ведь за хулиганство сразу оформлю на тебя дело… Знай, у меня в газете теперь своя рука…
«Ах ты подлец…» — подумал я и сжал кулаки. Мне хотелось проучить его, но я сдержал себя. Чувствуя, как колотится сердце, я крикнул:
— Что же это вы такую гадость говорите?
Истомин обернулся, увидел меня и побледнел. Но тут же справился с собой и сказал бойко:
— Вы потише, знаете…
— Кулацкая морда! — сказал я, с силой повернулся и пошел прочь.
А через некоторое время я лежал на постели за перегородкой у Панфилыча и горько иронизировал: вот я и узнал кое-что про Истомина. Много ли? А сам кругом оконфузился. Пил у него? Пил! Как теперь на это посмотрят в редакции? Вот он, розовый взгляд на жизнь, что делает. Я до сих пор плохо знаю людей. Ну ладно, это мне хорошая наука. Теперь-то я не буду восклицать подобно некоторым: «Что вы! Разве такие люди возможны на сороковом году Советской власти…»
Я вскочил с кровати: что же, надо действовать! Осторожно выглянув из-за перегородки, я увидел за столом Настю. Уставшая от нынешнего беспокойного дня, она сидела, задумавшись над листком бумаги с недописанными стихами. Нежность к ней — нелегко ей было сегодня — охватила меня. Как у них дальше сложатся отношения с Юркой? Кстати, где он сегодня был — прятался от скандала или просто задержался на базаре?
Настя быстро обернулась, увидела меня и накрыла стихи рукой.
— Знаю, сам был такой… Неплохо получается, — сказал я коротко.
Она посмотрела исподлобья и покраснела.
— Только стихи стихами, а с Юркой тебе надо как следует поговорить… пора…
— А я и так хотела сейчас ехать.
— А мы с Панфилычем как следует возьмемся за Истомина…
— Я сейчас Юрку найду! — Настя выскочила из комнаты.
Я закурил, потом вышел на крыльцо. Смеркалось. В небе быстро бежали разорванные тучи. На крыльце стояли Панфилыч и два незнакомых мне человека. Они назвались соседями Панфилыча. Мы пожали друг другу руки.
— Разговаривала сейчас с нами Настя — правильно вы рассуждаете, — сказал мне Панфилыч. — Больше невозможно терпеть Истомина. Мы думали — остепенится человек, предупреждали, скандалили… продолжает свое… Сегодня Игнат Петрович еще лес собирается вывозить на продажу — мы его и задержим… Давеча я сдуру бузотерил, надо сообща, с толком дело вести… Мало ли что он нас лично не трогает, он лес наш народный тащит, и допускать этого нам не позволяет совесть… А я все, чудак, из-за дочери тянул, боялся ее замешать… А государство страдает — это как? Сколько времени попусту тянул, старый дурак! В таком деле надо действовать с народом и твердо… И с Юркой надо решать… Вон Настя к нему поехала! — Панфилыч показал на лодку, удалявшуюся от берега.
— Защитник у Истомина, говорят, в области высокий есть! — сказал раздумчиво один из моих новых знакомых.
— Вряд ли, это он для пущей важности слух пустил… Да если и так, что они двое против народа? — Я дунул на ладонь. — Песчинки…
— Это вы верно!.. Главное дело, никак наши мужики его не принимают, чужой он нам, не жить ему с нами.
Панфилыч поглядел на небо и сказал:
— Сейчас я зажгу бакены, а потом мы сядем рядком да поговорим ладком.
Он ушел в хату и вскоре вернулся, обвешанный фонарями. Взяв весло, закурил и направился к реке.
Я тоже по хрустящему песку спустился к Дону.
У реки, дышавшей теплом и тиной, смутно проступали очертания лозняка, склонившегося над неясными берегами. Вода бежала темная, бесшумная, только на перекатах нет-нет да и блеснет отражение то одной, то другой звезды и, постепенно расплываясь, уносится вниз по течению.
Я сидел задумавшись. Почти месяц бродил я по этим берегам и окрестностям. Рыбалил, записывал частушки, говорил с людьми и думал, что хорошо знаю и здешних жителей, и местный быт. Но вот неожиданно передо мной открылась другая сторона жизни, которой я до сих пор не замечал, хотя Истомин все время и жил со мною рядом.
На том берегу Дона, как в первый день приезда Юрия из Москвы, играл баян. Видимо, это развлекался Игнат Петрович — скрытный, трудный человек…
Скоро кончается отпуск, мне придется уехать из этих мест. Тяжело это сделать, особенно сейчас, когда беспокоит смутное сознание неблагополучия, творящегося рядом.
А кроме того… именно сейчас, когда я с тревогой смотрел на тихий, ласково плещущий о берег Дон, я все сильнее чувствовал, как сроднился с этой капризной рекой, с Панфилычем, Настей. Словно наяву встало передо мною ее лицо с припухшими обветренными губами. Как тут уедешь? Нельзя не помочь ее трудной любви…
Ночную тишину неожиданно нарушили громкие крики:
— Перевоз…
— Эй, перевозчик, заснул, что ли?..
Припозднившиеся путники вызывали паром. Эхо гулко разносило по окрестностям их требовательные голоса. Где-то в камышах, совсем недалеко от меня, тревожно вскрикнула разбуженная утка.
Над лесом все выше поднималась луна, и золотой след ложился на воду. Рассекая его, от противоположного берега отчалила лодка. Я присмотрелся: Юрка? Лодка медленно, рывками, двигалась к нашему берегу.
А у перевоза все шумели люди, вызывая паром…
ВЕГА — ЗВЕЗДА УТРЕННЯЯ
1
За стеной пронзительно зазвенел и тут же захлебнулся будильник. Должно быть, его спрятали под подушку. Но Даша уже поднялась с постели.
Радостно глядя на солнечный луч, пересекавший комнату, набросила сарафан и сунула ноги в туфли. Затем, чувствуя в теле бодрую, озорноватую силу, она на цыпочках пробежала мимо спящей матери в коридор.
Спрятавшись за приоткрытой дверью, Даша наблюдала за комнатой, в которой обитал их жилец — Алексей Костриков. Вот он вышел, прислушался к теплой домашней тишине, стоявшей вокруг, и укоризненно покачал головой. Потом тихонько постучался к ним:
— Послушайте, Дарья Сергеевна, пора… все царство небесное проспите.
Никто ему не ответил, и он осторожно заглянул в комнату. Тотчас же лицо его вытянулось, а взгляд стал растерянным.
Даша обрадованно засмеялась и, закрыв рот ладошками, выбежала на крыльцо.
Плескаясь под рукомойником и вздрагивая от колкой, холодной воды, она думала: хорошо, что Костриков поселился именно у них.
Теперь в строгих, неприютных комнатах, где вдвоем жили Даша и мать, стало шумно и по-настоящему запахло жильем. А самое главное —
